Эдварду не понадобилось много времени, чтобы найти видео, на котором его дочь извивалась с каким-то парнем в муках экстаза. Он нажал на паузу на том кадре, где было видно лицо девушки. Это, безусловно, была Анна. Зернистый крупный план вызывал отвращение, но вскоре все эмоции смысла волна ярости.

Если б это был Стивен, он бы не удивился. Но Анна? Ей же семнадцать! Учитывая последние выходные, проведенные с женой, которая призналась ему в измене, Эдвард уже находился в скверном расположении духа. Вернувшись домой, он сразу направился в свой кабинет и уставился на фото в рамке дизайнера Джея Стронгуотера: украшенное красными и пурпурными стразами сердечко стояло на письменном столе. Два года назад Анна подарила ему эту рамку на День отца. В нее было вставлено фото, где они вчетвером сидели на крыльце своего дома на острове Мауи: редкий снимок, на котором каждый член семьи, казалось, счастлив находиться рядом друг с другом.

Он пристально рассматривал фото, эту вроде бы идеальную семью. Симпатичные, богатые люди: что еще им нужно для счастья? Эдвард швырнул рамку через всю комнату, а она врезалась в старинную корейскую вазу, которая принадлежала их семье уже двести лет, ту самую, которую он однажды планировать передать Анне.

Когда Анна и Стивен приехали из аэропорта, Эдвард, не взглянув на дочь, отослал ее в свою комнату и потребовал, чтобы сын прошел в его кабинет. Девушка убежала в слезах, а ее брат поплелся за отцом.

Эдвард выместил гнев на сыне, хотя знал, что это несправедливо. Стивен принял обвинения со стоицизмом, которому научился у родителя. Он был готов терпеть ярость Эдварда, защищая Анну. Стивен молчал, сообразив, что не должен говорить ни слова, пока его не спросят прямо.

– Может, мне отослать ее в интернат? – спросил отец.

– Может, стоит спросить у Анны, чего она хочет, – ответил парень.

– Она девочка, – отрезал Эдвард. – Она не знает, что для нее лучше. Она не может понять масштаб случившегося…

– Это не ее вина, пап. Просто так произошло, – сказал Стивен – пока отец был слишком зол, чтобы выслушивать доводы.

– Ничего не случается просто так! Все имеет причины. Я подвел ее как отец, а ты – как родной брат. Почему ты не присматривал за сестрой? Или ты был слишком занят, развлекаясь с друзьями и тратя мои деньги? Думаешь, я не в курсе, что у вас тут творится?

Стивен с трудом сглотнул и обратил внимание отца на то, что тот не обвиняет мать, хотя она наверняка должна стоять во главе списка.

– Может, школа-интернат – не такая плохая идея. Анна могла бы поехать со мной в Дирфилд в следующем году.

– При условии, что ее вообще куда-то примут после скандала с видео.

– Пап, сейчас не девятнадцатый век. Ты все повторяешь, что она падшая женщина, но ты ошибаешься. Она – жертва. Кто-то сделал это с ней, и, конечно, теперь у нее не безупречная репутация, но в Нью-Йорке столько подростков, которые делали вещи гораздо хуже, чем…

– Меня не волнуют чужие дети! – крикнул Эдвард, ударив кулаком по столу. – Меня беспокоят только мои.

В дверь кабинета робко постучали. Потом дверь отворилась: на пороге стояла Анна, глаза ее буравили пол, голос дрожал.

– Разреши мне с тобой поговорить. Пожалуйста. Могу я войти?

– Я на тебя сейчас смотреть не могу, не то что разговаривать… – ответил Эдвард, отворачиваясь от дочери, скользнувшей обратно в коридор.

От жалости к сестре у Стивена заныло в груди.

Позже брат сообщил ей о решении отца оставить ее в Нью-Йорке с запретом покидать пентхаус на неопределенный срок. За ее собаками послали, и она знала, что будет скучать без лошадей, но она была рада снова жить вместе со Стивеном. По крайней мере, ньюфы относились к ней по-прежнему, хотя ей и не позволяли долго проводить с ними время.

Через несколько дней мать позвала Стивена и Анну в свою спальню и объявила детям, что они с отцом решили пока пожить порознь. Она переезжает в Гринвич, а Эдвард останется здесь. Когда Анна спросила, не из-за нее ли это, родительница сказала, что не только ее жизнь пошла крахом.

Она могла добавить лишь то, что их дела давно идут не очень хорошо. А решение пожить порознь принято еще до того, как они узнали, что случилось с дочерью.

– Очевидно, – подчеркнула мать, – твое дерьмо ситуацию не улучшило.

– Вы разводитесь? – спросил Стивен.

– Не знаю, – ответила она.

Дастину теперь платили вдвое за занятия и со Стивеном, и с Анной, но Лолли больше не разрешалось приходить к ним гости. Она не слишком расстроилась, поскольку ежедневно после уроков была занята на репетициях. Частным учебным заведениям Нью-Йорка предложили выбрать один музыкальный номер из какой-либо школьной пьесы, чтобы представить его на концерте Линкольн-центра, посвященном окончанию учебного года. Вырученные от продажи билетов средства шли на благотворительность. Лолли представляла Спенс, поскольку в постановке «Гамильтона»[100] она играла жену Гамильтона, Элайзу. Скоро она будет дебютировать в Линкольн-центре перед многотысячной толпой зрителей, каждый из которых отдал пятьсот долларов за билет, чтобы спонсировать художественное образование для малоимущей городской молодежи.

Месяцы бежали быстрее, чем Анна могла вообразить. Она не знала, сколько шуму наделало секс-видео, поскольку не контактировала с внешним миром и не могла ни с кем ничего обсудить. Целыми днями она читала книги, играла на скрипке множество печальных произведений и училась рисовать собак и лошадей, изучая ролики «Ютьюба». Она была рада видеться с Дастином и сразу же заметила в нем перемену. В нем появилась какая-то легкость, сияние новообретенной любви, вдобавок она узнала тот самый взгляд, который был у нее, когда она смотрелась в зеркало во время свиданий с Вронским. Время ее счастья пролетело слишком быстро, зато она не сомневалась, что такое великое чувство возможно.

Дастин и Кимми официально встречались, и, хотя парень оказался слишком вежлив, чтобы говорить о любви при посторонних, Анна искренне радовалась за него и делала все возможное, чтобы сказать ему об этом.

Она утешалась мыслью, что, по крайней мере, у некоторых (у Дастина и Кимми, а также у ее брата и Лолли) есть шанс найти счастье вместе, даже если для нее это не сработало.

В ночь концерта Лолли в Линкольн-центре Анна принарядилась и стояла в холле, ожидая, когда из своих спален покажутся отец и Стивен.

– Я тоже пойду, – сказала Анна, увидев отца. – Я что, пленница в собственном доме?

Прежде чем отец успел ответить, в холле появилась мать Стивена и Анны, высокие каблуки женщины мягко стучали по мраморному полу. Родители никому не рассказывали о своих супружеских проблемах и по-прежнему старались показываться на светских мероприятиях вдвоем. Большинство знакомых полагало, что их редкие выходы в свет связаны с историей, случившейся с дочерью.

Они вчетвером неловко постояли некоторое время, прежде чем отец открыл дверь, а через пару минут все четверо молча поехали на машине в южном направлении. Анна понятия не имела, каким станет ее первый с момента появления секс-видео выход на публику. Несомненно, шумиха уже должна утихнуть. Стивен сказал, что все школы Манхэттена работали сообща, чтобы удалить как можно больше копий видео. Помогло и то, что отец звонил в Вашингтон и пообещал сделать крупные пожертвования. Ассистент матери Вронского тоже сделал все возможное, но преступник пока еще находился на свободе, и многие гадали, кто же уничтожил великую Анну К. Кое-кто полагал, что это – Гринвичский Старик, поскольку у него имелся самый серьезный мотив для мести.

Анна слушала сплетни, которыми делился брат: она тоже не знала, кто мог разослать письма с видео, но не верила, что это дело рук Александра. Конечно же, он являлся одним из подозреваемых, но поступать таким образом – явно не в его стиле, поэтому она приняла тайну своего падения просто как тайну. Да и какая на самом деле разница?