В зале заскрипели сиденья, началось покашливание, волнение, раздались возмущенные голоса. Кто-то выкрикнул:
— Да где же эти поганцы?! Дайте хоть взглянуть на них…
— Тише, товарищи! — Гена поднял руку. — Все они здесь. Только давайте соблюдать спокойствие и порядок…
Но шум в зале нарастал. Пришлось пригласить виновных выйти и предстать перед народом.
Первым в проходе появился Юр. Он шел к сцене, опустив голову, слегка пошатываясь под напором сотен глаз. Можно было понять, как тяжел и нескончаемо долог был для него этот путь.
— А симпатичный мальчонка!.. — шепнула Эля, провожая его унылую фигуру сочувственным взглядом.
— Вот этот и есть сирота, — объяснил Ким.
— Правда?.. Да такому сиротке я бы и сама на улице пятерку дала: на, мол, голубок…
Сашик Пунегов шел, улыбаясь беспечно. Его улыбка, и развинченная топочущая походка, и болтающиеся вразнобой, как молотильные цепы, руки — все это будто подсказывало разглядывающим людям: «Видите, какой я еще ребенок, сколько во мне непосредственности и детскости… как можно судить меня строго?»
Валерий шагал к сцене, хмуро сведя густые черные брови, отчего продолговатое его лицо с раздвоенным подбородком казалось непреклонным и твердым. Но выражение это было обманчивым — он трусил. И больше всего он боялся, что вдруг в этом зале, среди такого людского скопления, могут оказаться и те мужики, у которых они отнимали вино и деньги. И если его опознают, положение может отягчиться. Валерию вдруг захотелось стать совсем неузнаваемым, непохожим на себя: вот бы нацепить очки или приклеить усы… мелькнула мысль: «Хорошо хоть, что Маро ничего не знает, не пришла сюда…»
Пантелеймон Михайлович Кызродев, в неприметном костюме, сидел среди незнакомых людей один. Жену не привел — чего доброго, еще завоет на людях… Нет, отец не провожал сына скорбящим взглядом, он смотрел в сторону, но все равно видел свое чадо — только видел не нынешнего Валерия, парня, уже сравнявшегося с ним ростом, а того крохотного малыша, у которого после рождения загноился и долго не заживал пупок. Сколько переживаний было тогда! Пришлось побегать по врачам, даже к знахарям обратиться… И вот теперь из-за этого дитяти приходится сидеть склоня голову, стыдясь взглянуть людям в глаза. «Как же все это случилось? — сокрушается отцовское сердце. — Почему именно с моим сыном произошло такое?..»
Последним на сцену торопливо взбежал Габэ. С замиранием сердца миновал он переполненные ряды, шел, втянув островерхую голову в плечи. Ему казалось, что люди глядят на него с ненавистью, что вот сейчас они схватят, свяжут веревками, начнут дубасить… Эх, зря он все-таки послушался в тот ночной час увещеваний Люды, зря остался, дурак… теперь бы уж был вона где… ищи-свищи!
«Героев» усадили на скамье чуть поодаль от председательского стола, лицом к залу. Трое сидели неподвижно и смирно, вперясь глазами в пол, лишь Сашик ерзал, вертел головой, но и ему, конечно, было неуютно выступать на сцене в подобной роли.
— Гляди-ка, небось смирненькие теперь сидят, что твои овечки… — послышался выкрик в зале.
— Судить бы их надо, обычным судом судить, хоть и молодые, — чтобы другим неповадно было!
— Другие в их возрасте воевали, головы сложили, чтобы народу лучше жилось, а эти вон что творят…
Гена с трудом водворил спокойствие.
— Товарищи, давайте высказываться по одному. Кто первый?
Потянулась рука, встал мужчина средних лет:
— Дай-ка мне слово! — И, получив разрешение, обернулся к валу: — Прошлой осенью приезжал в наш город, в командировку, один мой товарищ — между прочим, уже не первый раз. Ну так вот, рассказывал он… Иду, говорит, не спеша, вечерком, с вокзала к гостинице, любуюсь новыми домами, радуюсь переменам… Но недолго радовался: сзади вдруг шарахнули по голове! Очнулся в темном дворе, в луже крови… Едва дополз до моего подъезда — рядом, по счастью, оказалось. Ни чемодана, ни денег в кармане… Да чего уж там деньги — ведь человек едва не ослеп, так долбанули по голове! Три месяца провалялся на больничной койке… К чему я речь веду? А не эти ли подонки и в тот раз были?
— Нет, не мы! — быстро вскинув голову, сказал Валерий с пылом отчаяния: «Да так на нас всех собак понавешают, что есть в городе!»
Зал гудел возмущенно:
— Вот же зверье… И откуда берутся такие?
— Позвольте и мне сказать? — поднял руку пожилой мужчина с сильно поредевшими волосами, фрезеровщик механического завода Мусанов. Тон его был предельно резким:
— На знакомых ссылаться не буду. Сам побывал в когтях у эдаких орлов… Как дело было? Стою в овощной лавке за картошкой. Очередешка не то чтобы большая, но в основном старики да старушки — как водится нынче, пенсионеры. Да ничего, стоим терпеливо, переговариваемся по-житейски. И вот подходит молодой парень: «Взвесь, Люська, пару соленых огурчиков!» Я возмутился: «Постыдился бы, видишь, люди в возрасте все стоят…» А ему, конечно, хоть бы хны, другая забота: градусы из бутылки поубегают — за закуской ведь примчался… Очередь тоже протестует… А выбрался я с покупкой на улицу, иду домой через дворы, напрямик, ничего худого не ожидая, — вдруг на меня как набросятся из-за угла: один пинком, другой кулаком… Я как могу обороняюсь: «Ах вы, паразиты, говорю, что же вы, скоты, делаете? Изранен я и на финской, и на Отечественной…» А они свалили с ног, колотят. Ну, думаю, тут мне и крышка. Слезы глотаю от обиды… Но тут послышались голоса — и стая эта, волчья, врассыпную…
Сейчас, во время этого рассказа, зал напоминал сплавную запань в половодье: когда мощное течение теснит и жмет бревна, до звона натягивая тросы, когда вокруг скрип и скрежет, вот еще одно усилие реки, — и запань с треском прорвется, тысячи бревен ринутся на затопленные луга…
Этот напор глухой и праведной ненависти почувствовали сидящие на сцене.
«А вдруг сейчас бросятся скопом, растерзают, сомнут!.. — поежился Габэ. — А милиции в зале не видно. Что ли, нету тут? Безобразие, куда же милиция смотрит — ее дело следить за порядком…»
Сашик исподлобья поглядывал в ту сторону, где сидел, нахохлясь, его отец Петр Максимович. Софья Степановна не пришла: ей казалось, что она умрет на месте, если доведется присутствовать при таком позоре… Ведь ее в городе многие знают и, значит, они будут вправе бросить на нее осуждающий или насмешливый взгляд.
Слова старого солдата: «Изранен я и на финской, и на Отечественной… Что же вы, скоты, делаете?» — эти слова ножом острым вонзились в сердце Юра. У него в глазах потемнело, когда подумал, что и он мог быть там… И все его собственное житье-бытье в один миг, как утопающему, представилось с предельной ясностью. Тоска захлестнула душу.
— Нынче вся молодежь одинакова! Ничего в них нету, кроме жестокости! — выкрикнула вдруг какая-то женщина из глубины рядов. Это восклицание всполошило и как будто поделило зал надвое. Одни поддерживали: верно, мол, так оно и есть. Другие же яростно не соглашались, спорили, приводили доводы…
— Товарищи… — Гена Игнатов напряг голос, поняв, что страсти опасно накаляются. — Товарищи, я думаю, что пришла пора выслушать, что могут сказать о себе и в свое оправдание — либо в покаяние — виновники этого, если можно так выразиться, торжества…
Встал Юр. Щеки его пылали горячечным румянцем. Потоптавшись на месте, он неожиданно направился к трибуне, стоявшей сбоку сцены, чем весьма удивил и своих дружков, и людей, сидящих в зале.
— Прошу извинить, если рассказ мой будет чуть длинноват, — начал он вздрагивающим голосом. — Я долго готовился к этому дню, и поэтому накатал целую речь…
— Ре-ечь? — вырвалось у Эли, и это восклицание оплеснуло улыбками многие лица.
— Да вот, речь, — ответил Юр, обращаясь непосредственно к ней. — И я ее сейчас прочитаю, если мне позволят.
— Ну, давай-давай!
— Поглядим, какой из тебя сочинитель!
Юр раскрыл тетрадку:
— Граждане-товарищи, после обвинительных речей, которые вы прослушали с таким вниманием… ну, это я заранее написал, так что извините… в ваших сердцах, конечно, забурлило справедливое негодование… — Он запнулся, чувствуя сам, как напыщенно и чуждо звучат сейчас, при честном народе, эти слова, которые казались ему столь уместными и впечатляющими, когда он их лепил в тетрадке одно к другому.
