Он все же поднялся, придерживая рукой спеленутую полотенцем грудь, начал одеваться. Матери в доме не было слышно.
Валерий черкнул записку, что сбегает ненадолго к товарищам.
Вышел на улицу. Была оттепель, даже пылил мелкий дождик, с крыш отставали и рушились прозрачные сосульки.
«Скоро весна, — воспрянул духом Валерий. Но закручинился тотчас: — А что, если на эту весну придется глядеть сквозь зарешеченное окошко?»
А прошлым летом они целой компанией — вшестером, три пары — несколько приятных дней провели в палатках на берегу Вычегды. Эх, сколько вина там было выпито! Сколько песен спето! Как нацеловались всласть на зеленых лужайках… Он и в этом году собирался туда, только теперь поехал бы с Маро. Сильна девка, таких у него еще не было… Интересно, долго ли они вчера их ждали в ресторане? Небось рассердились, фыркнули, ушли… А что сказала бы Маро, если б узнала, как они собирались добыть деньги? А может, догадывалась, только вида не подавала, что знает?
Валерий шагал неторопливо, ступая мягко, чтобы излишне не трясти расшибленное нутро, лицу старался придать такое выражение, чтобы встречные люди думали, будто сегодня он никуда не спешит, что он просто от нечего делать вышел подышать свежим воздухом, полюбоваться оттепельным днем. А если какой-нибудь знакомый спросит: «Почему не в автошколе?» — ответит, что простудился, о-эр-зе, черт его побери. Одна подружка работает в поликлинике медсестрой, денька на три бюллетень ему сделает, это не задача, не печаль.
Возле этого кирпичного дома — он тогда еще только строился, был в лесах — они как-то пощупали одного мужика: тот был уже вдрызг пьян, а еще две посудины вина тащил из магазина. «Отнимем у него вино!» — сказал тогда Габэ.
«Не отнимем, а спасем человека, — поправил Юр Юркин. — Явный же алкаш, еще добавит — может сдохнуть либо натворить чего… Давайте отведем беду: ему польза и нам веселье».
«Артист! — думает теперь Валерий про Юра. — Что-нибудь всегда сочинит…»
Они окружили мужика, и Габэ сказал: либо ты отдашь нам добром обе посудины, либо сейчас же отведем в вытрезвитель… Тот беспрекословно отдал и, хотя был крепко пьян, исчез мгновенно.
Это было прошлой осенью. Валерка впервые участвовал в таком деле и был приятно удивлен, что все так легко и невинно получилось. «А что? — продолжил он тогда мысль Юра. — Может, мы и впрямь доброе дело вершим? Спасаем человечество…»
Но при следующей подобной операции довольно еще молодой парень никак не желал дарить им свою бутылку. Он разбил ее о стену дома и, высвободив руки, одним ударом свалил наземь Габэ. Однако сам поскользнулся и упал. Разъяренная четверка пинала его нещадно. Он еще брыкался, пытался защититься, а потом, обессилев, затих…
Тогда Валерий крепко перетрусил: «А если мы убили? Неужто можно озвереть до такой крайней степени… вдруг — насмерть?»
Недели две они старались не появляться на улицах, прятались дома. И Валерий тогда впервые отдал себе отчет в том, что их промысел — не столь уж невинная игра. Кроме того, он подумал, что если бы тот парень не разбил бутылку об стену, а врезал бы ею кому-нибудь по башке, то от такого удара любой мог бы отправиться на тот свет — видно, он пожалел их…
«В другой раз не будешь жалеть! — зло подумал Валерий о том человеке. — Если хочешь сам выжить на этой земле, нечего других жалеть… Но, значит, и мне теперь нечего ждать милости? Я не жалел других, и меня тоже никто теперь не пожалеет?.. Конечно. Если бы эта трусливая орава не бросила меня одного, если бы они не удрали, как зайцы, то никакой заботы сейчас и не было бы…»
Ему захотелось поскорее увидеться со своими дружками и, пока не угасла ярость, всем троим разворотить морды. Но бежать он все равно не мог. «И в таком-то состоянии разворотишь ли? Заметят, что слаб, — и самого разорвут».
Наконец показался дом, в котором жил Юр. Крупнопанельная пятиэтажка в новом районе, одна в веренице подобных. Юр с бабкой переехали сюда два года назад, когда снесли их полуразвалившийся деревянный домишко.
Юра воспитывала бабка. Мать, по его рассказам, певичка, родила его очень молодой и, оставив на попечение бабушки, уехала на юг развлекать публику и устраивать свою жизнь. «Все бабы одинаковы, — со злостью думает Валерий. — Все они…» Отца своего Юр не знал и не видел. Так и жили вдвоем с бабкой, всю жизнь прослужившей в бухгалтерии, женщиной сердечной, хотя и раздавленной судьбой.
По натуре Юр — фантазер, мастер на выдумки, одно слово — голова[5]. И, вероятно, ночные похождения их шайки кажутся ему увлекательной игрой, фильмом, сценой: дает себя знать артистический талант, унаследованный от матери. Он даже сочинил клятву, которую должен был принести каждый из них: «…и если я когда-нибудь предам своих друзей, оговорю или выдам их, пусть разразит меня гром, и пусть при встрече они плюнут мне в лицо…»
Вот, значит, как? Только сейчас, после всего случившегося, Валерий осознал потаенный смысл этой клятвы: он попался — ему и нести ответ, а остальных должно спасти его молчание.
6
Юр сидел на кровати с зеркальцем в руке и, наверное, уже в сотый раз, изучал разбитую и вспухшую верхнюю губу. Трещина с внутренней стороны, выходя наружу, углублялась. «Когда заживет, губа раздвоится, как у зайца!» — в отчаянии думал Юр, оплакивая изуродованное свое лицо, казавшееся ему самому — и не только ему — красивым.
И еще терзал страх. Бабка накануне отправилась в гости к подружке, с ночевкой, и все не возвращалась, а одиночество угнетало Юра.
Примчавшись в полночь домой, он запер оба внутренних замка, погасил свет повсюду и долго стоял у двери, тяжело дыша, прислушиваясь. По лестнице несколько раз стучали каблуки припозднившихся жильцов — и ему казалось, что это идут за ним…
Юр полагал, что они нарвались на милицейский патруль. В его ушах еще и сейчас звучал повелительный голос: «Лейтенант, наперерез!» А по силе полученного удара он определил, что это был классный самбист или боксер. В тот момент он и подумать ни о чем не успел — сам не заметил, как ноги понесли его прочь…
«Я-то смылся, а других, наверное, схватили?» — мучила безжалостная мысль. Потом явилась другая, столь же тяжкая: «…Ладно, предположим, никого не успели задержать. Но ведь милиция может привести розыскную собаку, и она запросто возьмет след… меня арестуют, начнут допрашивать: „С кем был?“ И я расколюсь…»
Ночью Юра терзали кошмары, он просыпался в холодном поту, мерещилось, что кто-то пытается открыть входную дверь. Одолев страх, подходил на цыпочках к двери, проверял замки.
Утром проснулся, чувствуя, как саднит набрякшая окровавленная губа. Теперь, когда винные пары улетучились, страх окончательно скрутил его — он трепетал, как осенний листок на студеном ветру.
«Ну и жизнь! — сетовал и кручинился Юр. — Правду говорят, что рождается человек на горе и муку…»
Взял с тумбочки альбом, долго и грустно разглядывал фотографию молодой женщины. Она родила его, дала ему здоровое тело, привлекательное лицо. За это спасибо. А что дала еще?.. Юр впивается взглядом в портрет матери. «Какая она красивая!» — не может он скрыть восхищения. И перед глазами встает давняя картина: трап самолета, Юр, совсем еще крошечный, сидит на руках матери, и та целует его исступленно, целует и плачет. Потом самолет улетел, унес куда-то его маму, унес очень далеко, и оттуда она приезжала всего лишь однажды…
После окончания восьмилетки, когда Юру исполнилось пятнадцать лет, он побывал у матери в южных краях. Там с нею жили три маленьких девочки, оказавшихся — кто бы мог думать? — его сестренками, и угрюмый мужчина, отец этих девочек, муж матери. Сестренки обрадовались взрослому братцу, свалившемуся вдруг с неба — щебетали, ластились к нему, но их мрачный папаша косился на явившегося «сыночка» не очень приязненно и не слишком нежно.
А Юр подле бабки привык жить вольготно, в чужих нежностях не нуждался и потому вскоре засобирался обратно. И снова провожанье у трапа, и опять мать заливалась слезами.
