— Ты, Юрик, наверное, ненавидишь меня, — говорила, рыдая. — Прости свою никудышную мать. Что поделаешь, если так сложилось? Мне, деточка, тоже несладко. А сестричек твоих надо вырастить, выучить. Ты все-таки мужчина, ты теперь совсем взрослый… Только не сбейся с пути.
«Ну, что ж, и на том спасибо», — думает теперь Юр с горечью. В сердце его нет злости к матери: ему жалко ее точно так же, как и самого себя.
Сумбур его мыслей был прерван трелью дверного звонка. Застыл на месте, мысли заметались в растерянности, испуге: «Пришли!.. Что же делать? Отрицать все? Сказать, что губу расшиб при падении, в гололед поскользнувшись… А если им уже известно обо мне от других? Если кого-нибудь уже схватили?..»
Юр с усилием изобразил на лице подобие улыбки и, стараясь беззаботно насвистывать, подошел к двери. Хотелось спросить: «Кто?» — но открыл, не спросив.
За дверью стоял Валерий, лицо злое. Молча шагнул в квартиру, глядя на Юра из-под насупленных бровей.
— Свистишь, птенчик?
— Пытаюсь… Но ничего не получается — губы в бантик не складываются.
Глаза их встретились: Валеркины темно-карие пылали едва сдерживаемой яростью.
— В бантик, говоришь?! — процедил он сквозь зубы.
— А я сперва подумал — милиция. — Юр попытался улыбнуться.
— Милиция? Тебя что — задержали?
— Меня-то, положим, нет… И тебя, значит, не поймали? — Душу Юра осветила робкая надежда.
— Не пойма-али… — зло передразнил Валерка. — Шмакодявки, трусы — бросили меня одного!
— Но не драться же нам было с милицией?
— Тьфу! — сплюнул Валерий. — Где ты милицию увидел? Это оказался заводской парень, работяга, притом один!
— Один? — Юр присел в изумлении. — Не бреши…
— Гад буду!
— Мамочка родная, — Юр все не мог прийти в себя. Потом его охватила безудержная радость, и вмиг из сердца улетучились все страхи и терзания. — Значит, ты его отделал, как бог черепаху! — восхитился Юр. — Да?
— Ишь какой сообразительный… Надо было не драпать, как заяц, а помочь товарищу — садануть сзади этого верзилу.
— Но я же думал, что на милицию напоролись, что патруль! — Глаза Юра снова округлились. — Кричал же он какому-то лейтенанту…
— А ты лишь себя веселым и находчивым считаешь? Думаешь, один ты умеешь дурачить людей? Вот врежу сейчас… — Валерий скрежетнул зубами. — Ладно, не шарахайся, живи…
— Значит, он одолел тебя? — робко спросил Юр.
— Да! Да! — Заорал Валерка и вдруг мученически согнулся, обеими руками схватился за грудь. Не разгибаясь, глядя на Юра в бессильной злобе, продолжил: — Всю требуху отшиб, сволочь… дышать не могу… к тому же паспорт у меня отобрал.
— Паспорт?! — У Юра тоже перехватило дыхание. Сразу возникло ощущение, что на шею накинули тугую петлю-удавку. — Зачем ты паспорт-то таскаешь с собой? Думаешь, что без его предъявления прохожие откажутся отдавать свои кошельки?
— А-а… я пиджак этот обычно по вечерам не надеваю, а вчера будто кто меня затолкал в него. В кармане — паспорт… — Валерий спохватился, что выглядит перед товарищем дурачком и рохлей, снова ожесточил голос: — А что, если бы не оказалось паспорта? Тогда бы я и не болтал здесь с тобою: ночь-то уже за решеткой пришлось бы кемарить. Так просто не отделался бы. Деваха та, оказывается, в редакции газеты работает…
— Мамочка родная! — только и выдохнул Юр. — Прессы нам и не хватало…
Все теперь прояснилось с предельной и неумолимой очевидностью. Значит, придется сухари сушить?.. Юр изо всех сил пыжился, стараясь не обнаруживать, что пал духом. В памяти всплыли материнские напутствия: «Ты все же мужчина, почти взрослый, сам как-нибудь пробьешь себе дорогу…» «Ах, прости, матушка, кажется меня занесло в сторону, похоже, что я сбился с тропы…» — уныло вздохнул он.
— Валера, а может, пока не поздно, предпринять что-то? Например, припугнуть их хорошенько: мол, если заявите в милицию, пощады не ждите — прижмем в темном углу. Может, им обоим ультиматумы написать? Так и так. Мол, если жизнь дорога, то…
— Нашелся писатель! Только твоего ультиматума и не хватает — подшить его к делу…
— Он же нас не знает. Можно — анонимно, без подписей: череп и кости.
— А обо мне забыл? Думаешь, с горба моего слезут, пока все не выпытают?
— Что же делать… Затаиться и ждать, пока нас всех по одному, как подъязков на крючке, не повытаскивают?.. Или ты решишься всю ответственность взять на себя? Это было бы с твоей стороны…
Валерий Кызродев отнял от груди руки, выпрямился, глаза его стали колючи, как осколки стекла. Спросил, тяжело дыша, еле сдерживая гнев:
— Значит, пили-гуляли вместе, а расплачиваться мне одному? Так?..
— Знаешь, когда корабль тонет в бою, порядочный капитан всегда остается на мостике, даже если команда покидает судно на шлюпках. Ему честь не позволяет поступить иначе! И я, будь я капитаном, тоже поступил бы так же…
— Ты так решил, что если я заявлю, будто работал один, то вы спасены — все будет шито-крыто, а весь удар пускай грохнется на меня?
— Ничего не поделаешь: в жизни часто кто-то должен поступаться своими интересами, жертвовать собой ради других…
— А вот это не хочешь понюхать? — процедил Валерий сквозь зубы, сунув под нос Юру кулак. — Собой не хочешь пожертвовать?
— Значит, продашь? — Юр застонал в бессильном отчаянии, ему было уже не до шуток. — А я, между прочим, подозревал, что ты подонок…
— Но-но! Выбирай слова, не то еще и я тебя разукрашу…
Теперь, когда стало ясно, что они под колпаком, накрыты, ночные страхи Юра улетучились, приобретя суровость факта. «Что ж, этого следовало ожидать… Значит, суд и колония… небо в клеточку, тоска… Но, откровенно говоря, и от этой двойной жизни — то хмельной раж, то холодный страх — давно блевать тянет…»
— Чем меня одного закладывать, давайте попробуем сделать иначе, — серьезно и глухо сказал Валерий. — Явимся с повинной. Скажем, что впервые на такое отважились. И, мол, в ресторане встретились впервые, случайно оказались за одним столом. А там деньжонок не хватило, вот и пришла идея одолжиться на улице… Я, между прочим, отцу так и рассказал.
— Ах, ты уже и отцу рассказал?
— Что же мне оставалось делать? Глядишь, и поможет нам. Его хоть учить не надо, как это делается. С утра пораньше в редакцию потопал…
— Час от часу не легче. Сенсационный материал «На страже общественного порядка» уже сдается в набор…
— Кончай бодягу! И надо сейчас же согласовать: что и как будем говорить, если вызовут — чтоб одинаково, а не кто во что горазд…
— Что-то меня не шибко тянет идти в милицию. Я даже не знаю, где она… не подскажете ли адрес, гражданин?
— Та-ак. Значит, чистеньким решил остаться? Шкуру свою сберечь?
— А чего ее беречь: сапоги-то все равно из нее не сошьешь. И слезы проливать из-за меня некому. А вот у тебя плакальщиков-то дома полно. Гляди, папаша с утра пораньше в редакцию поскакал! А моя бабка разве что похнычет чуток…
— Все же я полагаюсь на тебя, Юр. Надо сообща…
— Еще посмотрим.
— Да ты чего юлишь? Если предашь…
— Иди Сашка запугивай…
— А не сходить ли к нему тебе? И к Габэ тоже. Расскажешь, как и что…
— Не гожусь я для такой почетной миссии.
— А ты, Юр, сегодня что-то сам на себя не похож.
— Наверно, потому, что то же в тебе заметил.
— Гм… Ну ладно, я пошел. Салют!
— Пока! А заводской парень этот кто, может, я его знаю?
— Ким Котков. Он всегда с Генкой ходит — с тем, который судья по вольной борьбе.
— А-а, знаю! Ну, угодили: один — богатырь, а другой судья.
7
Нынче утром, как обычно, Люда Туисова пришла будить своего подшефного засоню Габэ, и опять была готова до боли в руке колотить в дверь. Но на сей раз дверь оказалась незакрытой, а сам Габэ в выходном костюме лежал на кровати в глубокой задумчивости.
Вторая кровать в этой комнате общежития пустовала, ее хозяин, видно, где-то еще догуливал ночь.
— Привет! — сказала Люда. — Ты нынче молодец, сам проснулся?
