Лишь умный и тонкий наблюдатель, искренно желающий добра Екатерине и её сыну – знаменитый философ и энциклопедист Дидро, проведший в 1773—1774 годах несколько месяцев при дворе Екатерины, отметил те дурные последствия воспитания великого князя и, которые впоследствии мучительно отзывались на Павле в течение всей его жизни. Дидро был в Петербурге после достижения им совершеннолетия в 1772 году, когда враги Екатерины напрасно рассчитывали, что Павел в той или другой форме будет допущен к соучастию в управлении государством. Его день совершеннолетия прошел, как и все будничные дни. Императрица не хотела подать малейшего повода к излишним толкам о его правах. Павел получил возможность лишь исполнять канцелярские обязанности генерал-адмирала (флотский чин 1-го класса по Табели о рангах) и командовать кирасирским полком (тяжелая кавалерия: на голове каски, на корпусе тела – кираса (две металлические пластины на груди и спине) в качестве полковника. (Оба звания были пожалованы Павлу ещё в 1762 году) Кроме того, иногда Екатерина приглашала сына присутствовать при разборе почты и на некоторых докладах.
Через некоторое время Императрица перестала привлекать Павла к таким делам. Судя по высказываниям некоторых историков и современников, Павла мало интересовали эти занятия. Очевидно, он плохо представлял себе, что означает управление государством. Чуть ли не с самого рождения ему “задурили голову” тем, что он должен властвовать. Справедливости ради следует отметить, что Павел Петрович пока не был готов к такому труду. Сторонники великого князя оказались в некотором затруднении. Формально им нечего было предъявить Екатерине. Скорее всего, через переворот им хотелось "порулить" страной под именем Павла.
Сам он по убеждению, был врагом какого-бы то ни было насильственного переворота в свою пользу. Панин пробовал внушить Павлу Петровичу мысль о необходимости требовать от матери реальной власти, но это закончилось его отставкой, поскольку Павел, в минуту откровенности, желая предостеречь мать от интригана Сальдерна98, сам рассказал ей о его внушениях. Единственным прямым результатом интриги Сальдерна было заключение с Данией 21 мая 1773 года трактата (мирный договор между государствами), по которому Павел Петрович уступил ей свои родовые владения: Шлезвиг и Голштинию, в обмен на графства Ольденбург и Дельменгорст. Через два месяца Павел был вынужден уступить их коадъютору Любскому Фридриху—Августу, представителю младшей линии голштинского дома и фактически был лишён своей собственности. Всё это воздвигало ещё большую преграду между матерью и сыном, и в конце июля 1773 года отношения между ними сильно обострились.
Впрочем, Шильдер, ссылаясь на Записки князя Вяземского99, отмечал, что по характеру своему, Никита Панин не обладал решительностью воли, и ему никогда не могла бы прийти мысль воспользоваться своим питомцем, для проведения переворота, а брату Панина – Петру Ивановичу67, императрица никогда не доверила бы своего сына. Шильдер упрекал Панина в том, что он не счёл нужным объяснить своему воспитаннику истинный смысл переворота 1762 года и историческое значение воцарения Екатерины, сравнительно с правлением её предшественников. Напротив, несмотря на то что он был участником переворота, свергая Петра III, он восхвалял его и вселял в сына снисходительное отношение к его заблуждениям и увлечениям. Он ни слова не сказал о том, чем Ропша обязана Екатерине, что имело бы громадное значение для Павла и не прошло бы для него бесследно.
Несмотря ни на что, Екатерина понимала и ценила Панина, но недооценила его внушений цесаревичу по отношению к ней самой. (Может быть, ей это было неизвестно?)
Биографы Павла Петровича, прибегая к одностороннему подбору фактов, довольно резко осуждают Екатерину II в её отношении к наследнику престола. На деле всё оказывалось значительно сложнее. Нельзя забывать, что до переворота мать фактически не видела сына, на которого влияли посторонние люди. Отсутствие матери в младенческие годы всегда самым скверным образом сказывается на психике ребёнка. Между ними фактически отсутствовала близость матери и сына, которая и не могла возникнуть в сложившейся ситуации. Екатерина по отношению к Павлу Петровичу была достаточно холодна. Ещё десятилетним Павел признавался, что “… у Государыни скучно и принужденно и что принужденье такое ему несносно”. [14] По Свидетельству Кобеко, французский посланник Сабатье-де – Кабр доносил 20 апреля (1 мая) 1779 года „Императрица, которая жертвует для приличия всемъ остальнымъ, не соблюдаетъ никакого снисхожденья въ отношенье къ сыну. Для него – у нея всегда видъ и тонъ Государыни и она часто прибавляетъ къ этому сухость и обидное невнимание, который возмущаютъ молодаго великаго князя. Она никогда не относилась къ нему какъ мать; передъ нею онъ всегда почтительный и покорный подданный. Заметно, что эта манера, неприличная и жестокая, происходитъ исключительно отъ ея сердца, а не отъ того, чтобы она желала дать ему строгое воспитанье. Она оказываетъ сыну только внешние знаки вниманья, которые вынуждаются необходимостью. Поэтому великий князь стоить передъ нею какъ передъ судьею; везде въ прочихъ местахъ онъ имеетъ видъ совершенно развязный и нимало нестесненный. Онъ выражается любезно и свободно и старается нравиться всемъ приближеннымъ своимъ вниманьемъ, вежливостью и обязательностью разговора. Онъ безъ аффектации наблюдаетъ все, что происходить на его глазахъ, но его упрекаютъ за любовь къ доносамъ и за то, что онъ ничемъ не пренебрегаетъ, дабы узнать обо всемъ, что только можно". [14]
Нельзя сбрасывать со счетов и характер Павла, формировавшийся минуя материнское влияние. Двойственность чувств ребёнка, с одной стороны, жаждущего материнской любви, с другой – обиженного на невнимание матери, не могла не повлиять на его отношение к Екатерине. Сыграл свою отрицательную роль и ближайший воспитатель Павла – Никита Панин, делающий всё для углубления разногласий между матерью и сыном. Нельзя также не принимать во внимание и нежелание Екатерины отказываться от власти в пользу не любимого сына. Она убедила себя и своё окружение в том, что её сын не пригоден к управлению государством, что освобождало её от угрызений совести.
Возможно, если бы Павел услышал от Панина объективную оценку правления своего отца (хотя среди современников бытовало мнение о Петре III6, как о передовом либеральном деятеле), он избежал бы многих своих ошибок в дальнейшем. Как знать, может быть, он сумел бы внушить своему воспитаннику быть благоразумнее, и действовать более осмотрительно. Шильдер, однако, считал, что здесь Паниным руководила месть к Екатерине, и его оскорблённое самолюбие не устояло против искушения подготовить в наследнике мстителя за непризнание со стороны Екатерины его взглядов.
Очевидно, что Павлу рассказали историю его отца, как о человеке, желавшего добра России и ею непонятого, неоцененного, отчего и явилось в цесаревиче желание подражать отцу. Шильдер жалел, что Панин не успел увидеть плоды своих внушений и не разочаровался в своей ошибке.
Кобеко заметил, что деятельность Петра III заслуживает более тщательного и менее одностороннего рассмотрения, несмотря на его слабое умственное развитие и то, что почти всю жизнь оставался ребенком, и не одобрял отзывы о нём Екатерины. Оправдывая переворот, Екатерина писала, «… Петръ III не имел более злаго врага чемъ въ себе самомъ; все его поступки были запечатлены печатью безумья. Кроме того, все, что обыкновенно возбуждаетъ въ людяхъ жалость, вызывало въ немъ гневъ. Онъ забавлялся темь, что билъ людей и животныхъ и не только быль не чувствителенъ къ ихъ слезамъ и крикамъ, но они возбуждали въ немъ гневъ, а когда онъ впадалъ въ него, то придирался ко всему, что его окружало. Его любимцы были очень несчастны; они не смели говорить другъ съ другомъ не возбуждая его недоверия, а лишь только оно начинало действовать, онъ билъ ихъ въ присутствии всехъ”. [11] Тогдашний английский посол Кейт сказал при одном из подобных случаев: „Знаете ли вы, что вашъ императоръ помешанный; его надобно связать; по крайней мере не будучи таковымъ, нельзя делать того, что онъ делаетъ. Вступлениемъ своимъ на престолъ императрица Екатерина, по ея словамъ, спасла империю, самую себя и своего сына отъ рукъ сумасшедшаго, почти бешенаго и который несомненно сделался бы таковымъ, если-бы онъ пролилъ или увиделъ пролитою одну каплю крови; въ то время въ этомъ не сомневался никто изъ всехъ техъ, которые его знали, даже самые доверенный его лица". [14]
