Каспер объясняла: если кто-то вас обижает, заставляет переживать, чувствовать себя униженной или грязной, следует прислушаться к голосу разума и осознать, что этот человек сволочь или психопат, заслуживающий расстрела или виселицы, и нужно держаться от него подальше. Вместо всего этого вы принимаете жестокость в свою душу и странным образом обвиняете и наказываете самих себя. Как только вы начинаете себя резать, жечь или заниматься сексом из-за того, что вам плохо и вы думаете, будто ничего не стоите, ваш организм таинственным образом выделяет это приятное дерьмо под названием эндорфины – вам так здорово, мир становится похож на сахарную вату на лучшей и самой красочной городской ярмарке в мире, только кровавый и полон заразы. Но самое печальное то, что однажды начав наносить себе вред, вы уже не воспринимаете себя никем, кроме гадкого уродца, потому что теперь все ваше тело – это поле битвы, покрытое рубцами и ожогами. Девушкам такое не к лицу, никто не полюбит вас такими, и потому все мы, каждая из нас попала в беду, внутри и снаружи. Постирать, прополоскать, и все по новой.

Я старалась следовать правилам. Старалась находиться там, где мне необходимо быть в назначенный час. Сидеть, изображая паиньку, даже если я все время молчала, потому что казалось, что в горле полно гвоздей. Я следовала правилам, потому что если бы я их нарушила, рисковала оказаться НА УЛИЦЕ.

Когда доктор Дули сказал мне, что двое парней подкинули рюкзак? Эти парни, полагаю, раз или два спасли меня. И когда он сказал, что они просили передать, что очень сожалеют? Я думала об этом.

Эван и Дамп. Сожалели ли они о том, что спасли меня от того мужчины в подземном переходе, который пытался ко мне приставать? Сожалели ли они о том, что когда в Миннесоту пришла очень холодная зима, мы не могли втроем жить у Проклятого Фрэнка? Я заболела. Продолжать жить в фургоне было невозможно. Эвану требовались наркотики. Дамп везде следовал за Эваном. Сожалели ли они о том, что я отказалась дать Проклятому Фрэнку то, что он желал? (То, что он требовал от всех девушек, которые хотели остаться в Сид Хаус.) Сожалели ли они о том, что не позволили мне умереть на чердаке в Сид Хаус?

Сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления…

Это слово я заглушила тоже, но оно продолжает возвращаться назад, разрастаясь, становясь сильнее и злее.

Луиза пропускала занятия в группе. Она разговаривала с Каспер по вечерам. Ей звонили поздно вечером, она прислонялась к стене в комнате отдыха, перебирала пальцами телефонный провод и изящно водила носком блестящей балетки по ковру. Луиза могла приходить и уходить, когда ей вздумается, ей не нужен был дневной пропуск.

– Хочу сказать тебе, ты ведь не такая, как мы, ты же понимаешь? Посмотри вокруг. Эти простыни, кровать, наши лекарства, врачи. Здесь все выглядит дорого. Ты меня слушаешь? – шептала Луиза из темноты.

Она перевернулась и облокотилась на руку, чтобы видеть мое лицо. Ее кровать скрипела. В полумраке ее глаза выглядели овальными и как будто подведенными снизу.

– Я просто хочу сказать, тебе нужно быть к этому готовой.

Но я позволила ее словам скользить по мне, они мягкие и теплые. Она отвернулась. Деньги, деньги. Я не хотела думать о том, откуда они берутся или не берутся.

Я просто хотела, чтобы она снова уснула и дала мне возможность съесть сандвич с индейкой, который я спрятала под кроватью.

Дверь со свистом распахнулась. Каспер проскользнула в комнату групповых занятий и села рядом с Сашей, которая улыбалась ей, как щенок. На Каспер были коричневые брюки и ее эльфийские сабо. Волосы соломенного цвета заправлены под красную бандану, напоминающую головную повязку. Серьги в форме луны, розовые румяна – она как чертова радуга.

Интересно, какой она была в старших классах. Наверняка прилежной, такой тип девчонок, прижимающих учебники к груди, всегда с красивыми причесанными волосами, закусывала губу, когда писала контрольную. Возможно, ее фото было в ежегодном альбоме выпускников, или она посещала математический кружок или дискуссионный клуб.

Но существовало еще что-то, нечто, находящееся под чистой наружностью Каспер, недоступное взгляду, словно затаенная боль, деликатная тайна или что-то в этом роде, иначе зачем она посвятила нам свою проклятую жизнь?

Она раздала бумагу и маркеры, и мы напряглись. Когда нам приходилось писать, мы знали, что занятие будет тяжелым. Она попросила положить маркеры и бумагу на пол, и мы сделали упражнение «аккордеон». Я не могла сосредоточиться. Смотрела на настенные часы; мне нужно было уйти раньше. Наконец мне должны снять повязки. При мысли об этом в животе все переворачивалось.

– Напишите, пожалуйста, что вы говорите себе перед тем, как нанести себе вред, – просила Каспер.

Блю тяжело и громко вздыхала, облизывала губы, напрягала голые ступни. Она никогда не надевала обувь. Три серебряных кольца поблескивали на пальцах ног. Когда мы сидели в кругу, она выглядела такой же юной, как все мы, но на близком расстоянии, за ужином или в комнате отдыха можно было увидеть глубокие морщины в уголках ее глаз. Я не рисовала уже целую вечность, практически никогда не ходила на творческие занятия, и когда я смотрела на Блю, очень страдала из-за отсутствия моих карандашей и угольных грифелей. Было в ней что-то такое, что мне хотелось запечатлеть на бумаге.

Сначала я ничего не писала, только сделала пару штрихов красным маркером, потом украдкой посмотрела на Блю, чтобы сделать набросок, еле заметный и нечеткий. Мне становилось хорошо от того, что пальцы держат маркер, вырисовывая то, как я вижу ее кошачьи глаза, полные губы. Мне было немного неудобно рисовать, прижимая бумагу к ногам, но я чувствовала, что пальцы помнят каждое движение. Как будто они ждали моего возвращения.

У Блю очень полные губы. Мои губы, пожалуй, тонкие. Эллис говорила: «Тебе нужно их выделять». Она держала пальцами мой подбородок и проводила холодной помадой по губам. Но это никогда не помогало. Помада никогда не смотрелась на мне. Я не находила, что у меня красивые губы, я просто видела девушку с помадой на губах.

Мои мысли закрутились в круговорот, когда я рисовала Блю. Я не хотела думать о происходящем вокруг, только не сейчас. Всплывали слова «сожаление» и «чердак», «подземный переход» и «мне больно».

Саша хлюпала носом. Фрэнси откашливалась.

Я написала: «ПРОЧЬ. УБЕРИТЕ ЭТО ПРОЧЬ. ЗАГЛУШИТЕ ЭТО». Я перечеркнула портрет Блю большим красным крестом, скомкала рисунок и запихнула его под себя.

Каспер, скрестив руки, вызвала Айсис и стала ждать, пока та прочтет то, что написала.

Айсис ковыряла в носу и краснела.

– Ладно, – произнесла она наконец. Она говорила очень тихо, почти шепотом. – Почему, черт возьми, ты не понимаешь? Я тебе сейчас покажу.

Айсис зажмурилась.

Фрэнси произнесла:

– Никого. Пустота. Всем наплевать.

И разорвала бумагу пополам.

Саша такая горячая от слез, она излучала странное тепло, и я немного отодвинула от нее свой стул. Я почувствовала на себе взгляд Блю.

Саша посмотрела вниз на свой лист бумаги и промямлила:

– Ты. Толстая задница. Черт тебя побери.

Со скоростью птичьего полета Блю пересекла круг и выхватила рисунок из-под меня. Она стояла посередине круга и смотрела на меня, вытаращив глаза.

Каспер бросила взгляд на нее и спокойно сказала:

– Блю.

Это было предупреждение.

Блю развернула комок бумаги, распрямляя его. Она всмотрелась в рисунок, и ее лицо медленно расплылось в улыбке.

– Это что, я? Классный рисунок, Молчаливая Сью. Мне нравится, что ты перечеркнула меня.

Блю показала рисунок остальным.

– Она меня стерла.

Потом она снова скомкала бумагу и бросила ее мне на колени. Я позволила ей упасть на пол. По пути на свое место Блю сказала Каспер:

– У нее лучше получилось это выразить. Это очень даже похоже на то, что происходит у меня в голове, когда я наношу себе повреждения. Сотрите меня.