— Посмотрим, — сказал Володя. — Посмотрим, как меряете вы.

Офицер ушел. Под скрежет ключа зашептал Степка:

— Так его, Волоха. Так, гада. Молодец!

Володя снова лег на живот, раскинул руки, сморщил в сухом плаче лицо: «Ну, никаких сил, ни капли больше нету!»

Его расшевелил Степка, больно, требовательно тряся за плечи.

— Волоха, слышишь?! Волоха, ура кричи!

В селе стреляли, выстрелы все сгущались и сгущались, приближались к сараю. Степка улыбался, морща длинный грязный нос, — белели плотно сжатые ровные зубы.

— Батя привел, успел! Ура, Волоха!

Он ухватился за жердь стойла.

— Помоги, не дело с голыми руками оставаться.

Володя, преодолевая слабость ноющего, больного тела, встал, тоже схватился за жердь, и они рухнули вместе с нею. Степка всунул ее между столбов стойла и, хакнув, переломил.

— Держи, — бросил Володе толстый, березовый дрын с размочалившимися на изломе волокнами.

Кто-то уже дергал, рвал дверь. Степка кинулся к ней, махнул Володе и показал: вставай, мол, напротив.

Дверь распахнулась, Степка выронил дрын:

— Митяй! — заорал он. — Паря-я! Живем!

Степка побежал за Митяем, но вернулся:

— Волоха, ты ляжешь пока в огороде. Чтоб не нарваться. Я скоро, — и убежал, вытирая ладонью счастливое потное лицо.

Володя выглянул из сарая — серенькое влажное утро слабо дохнуло ему в лицо. Он оперся на палку, постоял так и все дышал, дышал, пока легкие не заломило от избытка воздуха и в ушах не возник тихий кружащийся шум.

Снова очень близко послышались выстрелы. Он присел и оглянулся: по короткому узенькому переулочку, упиравшемуся в сарай, пятилась Нюра. Черный платок сбился на спину, и смугло-русые, тепло светившиеся волосы оплечьем лежали на сером сукне. Нюра пригибалась, чтобы изгороди слева закрывали ее, и пятилась осторожно, плавно, держа винтовку наперевес.

Володя встал, отбросил обломок жерди и, забыв о выстрелах, о страхе, в самом деле забыв обо всем на свете, позвал:

— Нюра! Нюра! Я здесь!

Она медленно повернула голову и улыбнулась, тоже осторожно, чуть-чуть приоткрыв большие, тяжелые губы, в глазах метнулась темная тревога. Она пригнулась еще ниже, крикнула шепотом:

— Вова, сейчас, сейчас. Ты не ходи, спрячься.

Но Володя не понял, не мог понять, что она говорит, и подбежал к ней:

— Нюра, здравствуй. Нюра, милая!

Выстрел — и кто-то пискнул возле Володиной головы.

Нюра вскочила, бросив винтовку, сильно, плотно обняла Володю, закрыла и потянула вниз. Опять близко, за огородами, кто-то выстрелил.

— Не успела, — сказала Нюра. — Вова, Вова. Светленький…

Он почувствовал, что тело ее неудержимо потяжелело, что он падает с ней на густую траву дороги. Он развел ее руки, привстал — еще пылали ее щеки, еще не слетела с ее губ последняя грустная усмешка… «Нюра, Нюра», — он заплакал и, плача, захлебываясь, говорил:

— Я не успел тебе сказать… Недавно понял. У нас же твоя улица есть… Юной партизанки Ани Пермяковой. Я скажу, я обязательно скажу, что тебя так никто не называл.

Его провожали Еремей Степаныч и Степка. Остановились у сосны, где он прощался с Нюрой так недавно. Еремей Степаныч обнял его:

— Беги, Вовка. Счастливо. Эх, зараза, — Еремей Степаныч всхлипнул, утер глаза. — На слезу совсем слабый стал. — Нюрина смерть высушила его, согнула, потускнели, посерели глаза, утратив дикую зеленую силу.

— Ты, паря, ружье-то оставь. Нам оно пока что нужнее.

— Да, да, пожалуйста. — Володя тоже вытирал глаза.

Степка протянул руку:

— Пока, Волоха. За ружье не бойся. Сохраню…

Володя оглянулся, поднявшись на голец: у сосны никого не было. Лаяли собаки в Юрьеве, кое-где топили печи, и поднимался над крышами синенький, дрожащий дым.

Когда он перешел поляну, заросшую мягкой лесной осокой, оглянулся еще раз: следы оставались, сизо-зеленые, ясные, глубокие. Володя сел на траву, чтобы подольше посмотреть на эти следы. Далеко справа, над высоким обрывом, ярко светила звезда партизанской могилы.

«Что это было? — спросил он себя вслух и потер виски. — Сон, явь? Не знаю, не знаю. Наверно, каждый по-своему это переживает. Конечно, конечно… Это мое личное дело, как объяснение с Настей… Елки-палки, быстрее бы домой, быстрее бы начать… Что начать? Ладно, теперь разберусь».

Ему показалось, что он вдруг видит всю страну в зеленом свете полей и августовском пылу лиственниц. «Да, да. Пойду, надо торопиться».

Дома мать ахнула, увидев его:

— Господи, Вовка! С тобой что?! А ружье где?!

Володя улыбнулся почерневшими, сухими губами:

— Подожди, мама. Сейчас все объясню.

Вот и первый день сентября. Уже обмелела, вылиняла от сильных утренников река, между кустов, деревьев и просто так, откуда ни возьмись, в воздухе сквозила невидимая паутина, полет которой вдруг замечали опутанные, слипающиеся ресницы. Прохлада, солнечная, сухая, — веселы и упруги шаги по ней.

Володя очень ждал этого дня, и ожидание было заполнено упоительным сознанием своего обновления: «Никто и не догадывается, а я приду совсем другой. Раньше я много раз хотел перемениться, посерьезнеть, чтобы Настя ахнула, ребята в классе, но я же играл, одни выдумки. А теперь, что со мной было, — Володя улыбнулся и говорил отсутствующим Насте и Кехе. — Было же со мной, друзья мои, следующее: раньше я думал только о себе, одолевали какие-то пустые, мелкие заботы, а на Караульной заимке я вдруг узнал — надо думать о земле, на которой живешь, о людях, которые вокруг тебя. Когда будешь так думать, поймешь: жизнь — не только сегодняшний день, а поняв это, научишься отвечать за свои поступки. Видите, как просто. Вот».

Он нарочно не навещал после возвращения ни Настю, ни Кеху, не желая пока ни с кем делиться чувством глубокого, душевного покоя и возникающей из него нетерпеливой верой, что он теперь горы свернет и все-то ему удастся. Володя не то чтобы забыл про ссору с Кехой и про уничтожающий Настин крик: «Не могу я тебя понять, не могу!» — нет, но при теперешнем душевном настрое не придавал этим воспоминаниям прежнего мучительного значения. «Теперь все будет по-другому», — говорил он себе.

На школьном крыльце увидел Колю Сафьянникова, большого, лохматого, в новеньком черном костюме, при галстуке.

— Привет, Коля! С первым днем календаря!

— Привет, привет, — Коля внимательно, с любопытством разглядывал Володю, по обыкновению подергивая черными тяжелыми бровями. — Ничего денек, а?

— Ничего, — Володя хотел пройти в дверь, но Коля остановил его.

— А у нас перемены. Очень любопытные. Не слышал?

— Какие перемены? — у Володи на сердце набежала легкая тучка — Коля редко сообщал приятные новости.

— А-а, так ты не знаешь? Что-то случилось, и что-то произошло. Но все узнаешь сам.

В классе при появлении Володи улеглась, с ветерком, тишина. Он не успел поздороваться, как покраснел и задохнулся: Кеха сидел на новом месте, на задней парте у окна.

— Ты можешь выйти со мной?

Кеха нехотя поднялся, вышел в коридор.

— Совсем, что ли, врозь?

— Как видишь.

— Не можешь забыть?

— Не хочу.

— Я тебе хочу кое-что сказать…

Кеха пожал плечами: мол, дело твое, но прозвенел звонок.

Володя сидел, не слушая урока: горели уши, горел затылок, казалось, весь класс и учитель тоже смотрят на него и недоумевают: что такое вышло между закадычными друзьями?

«А что должен знать Кеха? Что со мной было? Что я переменился и никогда больше не струшу? Я ему расскажу, он не поверит: без сказок, мол, обойдусь. В слова поверит, а я-то хочу, чтобы в меня поверил. Так чего ж я радовался? Что из того, что узнает Кеха или Настя? Это же со мной, только со мной было, и только я один должен знать! Вот в чем дело! Иначе вся память, весь смысл случившегося уйдут в слова! Если я переменился, то я должен понять и согласиться, что Кеха делает правильно и Настя правильно презирает меня. Сделал подлость — расплачивайся за нее полностью, никому нет дела, что ты пережил и понял. Надо ее исправить, надо дальше без подлости жить, надо молча помнить, что со мной было!»