— Да ты чего, старичок? — парень улыбается. — Сомлел тут?

Сереге охота залезть под пары, но он выдавливает:

— А… вас… ведь ищут!.. Я сразу подумал сказать, если увижу.

— Знаю, ха-ха! Я же за кустами сидел, когда ты с этой сукой разговаривал.

«А! Он же все видел! Как я метался, видел, как трушу. Теперь сомнет запросто. Хоть бы охранник вернулся!»

— Старичок! Да ты вроде боишься? Брось! Дай лучше пожрать — опух с голоду!

— Счас! Вот… Там. — Серега бросается было к тепляку: быстрей, быстрей угодить, но спохватывается — за спиной оставлять нельзя. Пропускает парня вперед. Тот смеется:

— Здорово я тебя!

В тепляке парень мигом открывает тушенку, ест торопливо, но аккуратно, не давясь, не чавкая, время от времени добродушно, свойски подмигивая Сереге, который с ружьем на коленях опять сидит на нарах. Парень просто, очень доверительно рассказывает:

— Ты меня не бойся, старичок! Колькой меня зовут. А тебя? Все по петухам, Серега! Совсем не бойся. Я же в колонию возвращаюсь.

— Как?!

— Обыкновенно, пешком. Тут не больно набегаешь. У деревни одной кружил, кружил, кусок хлеба хотел достать. Ну, высмотрел бабку, прошу. Дать-то дала, но я от забора отойти не успел, а она уже куда-то по улице захромала. Наверняка за милицией. Нет, сейчас трудно убегать, лучше вернусь, а то сдохну!

— Подожди… — Серега покрепче сжимает ружье. — А что же ты к охраннику-то не вышел?

— Не считай меня идиотом. Одно дело — он меня приведет, другое — я сам приду. Приду, бухнусь в ножки: «Гражданин начальник, виноват! Извиняюсь». Может, поменьше добавят.

— А добавят?

— О-бя-за-тель-но! Максимум — три, минимум — полтора.

— Значит, вовсе зря бегал.

— Зря. Да ладно! Не так уж много, перезимую.

— Не надо было. Но теперь уж, конечно, что говорить.

— Скучно, Серега, до смерти стало. Я и сорвался. Ух! Накормил ты меня! Вдрызг. Спасибо. Закурим?

Закуривают. Коля располагается на нарах, утомленно зевает.

— Коль, там тоже нары?

— Не… кровати двухъярусные. Слушай, Серега, ты присмотрел бы костры-то. А я бы подремал пока.

Серега мнется.

— Ну, дед, и чудак же ты! Чего дрожишь? Договорились же по петухам. Сам подумай, зачем мне куда-то ввязываться, раз в колонию иду.

— Нет, Коля. Я ничего. — Серега уходит с ружьем на плече и с ведром в руке — кострища придется заливать. «Правда что, хватит трястись. Хотел бы чего сделать, так уж сделал бы — незаметно ведь подошел». Это окончательно успокаивает Серегу, и он уже доволен новым знакомством, потому что Коля самый, самый настоящий человек из того отверженного, легендарного мира, а вот доверился Сереге, значит, считает своим, а это кому хотите будет приятно. Уж он его порасспрашивает сегодня, надо только как следует все запомнить — в Майске задохнутся от зависти и уважения, что он подружился с таким человеком, что с великим риском спасал и прятал его от охранников.

Володя

Сон, не сон — медленное вращение в золотистой воде, потом медленный, бесшумный, тоже золотистый водопад, вместе с которым Володя падал и никак не мог достичь белой пучины — падать было не страшно, тело наполнялось блаженной легкостью и прохладой, тем не менее он прервал полет без сожаления, рывком, лишь почувствовал на плече чью-то ладонь. Он сел на жердевых нарах, опустил ноги и, не открывая глаз, нашел кеды. Потом с силой вкрутил кулаки в глазницы, только влажно затрещали ресницы — и затаращился, медленно оглядывая зимовье: «Нет, никто никуда не делся. Хорошо», — прогнувшись, потянулся — сладким ознобом прохватило спину, побежали, щекоча, мурашки. «Остаточки сонные выходят», — обычно говорила про них мать и шлепала Володю по спине.

Нюра уже была в суконной блузе, волосы под платочком, лицо строго и бледно.

— Ты меня разбудила? — спросил Володя.

— Я. Одевайся скорей, всех мух переловишь — вон чо рот-то раскрыл.

Володя удивленно, долго посмотрел на нее: «Не приснилось же мне! Этот стожок, месяц», — и, пожав плечами, спросил без слов: «Что такое, Нюра? Я помню, рад тебе. А ты?»

Она поняла, стремительно покраснела, хохотнула, как ночью, отрывисто и низко, вдруг подхватила котелок с водой и с маху — в Володю. Он вскрикнул, вскочил, Нюра с хохотом вылетела из зимовья. Степка, заправлявший в ичиги свежие стельки из сена, проворчал:

— Взбесилась. Видно, бес-то неподалеку ходит.

Володя не смутился, а просто и весело сказал: «Видно, видно», — тоже вышел за дверь.

Солнце еще дозревало за сизыми, туманными гольцами; только начало густеть розоватое тепло над их вершинами; Караульный бугор лениво окружал туман, пока же на нем была превосходная ясность, тишина, пропитанная росяной свежестью. Володя жадно похватал ее открытым ртом, а когда она проникла прохладной струйкой в глубь живота, задышал сильно и неторопливо. Он осторожно сорвал большой, оборчатый лопух и уткнулся в его мягкую, мокрую ладонь. «Хорошо! Ох и хорошо! И весь день будет хорошо! Точно».

Еремей Степаныч, умытый, с влажной темно-медной бородой, сидел у костерка, кипятил чай. Налаживая самокрутку, он вдруг замер, вытянул шею:

— Слышь, Вовка! Зашебаршились, крылья пробуют.

Володя прислушался: слабый, шуршащий трепет поднимался от реки.

— Да-а, — Еремей Степаныч, заклеивая языком самокрутку, поцокал сожалительно: — Счас и клев подходящий, и уточки вот-вот на зорьку поднимутся.

— А что, позорюем? Тут же рядом, — Володя шагнул к крючку с ружьем.

— Но-но! Погорюем. Нас, как рябчиков, без натуги угробят.

— Почему?!

— У них тут кругом Юрьева, слава богу, какая оборона! Разъезды опять же кругом рыщут. Тут не постреляешь. С закидушками можно сходить, да некогда.

— У них? Ах, да, да! У белых. Правда же, — Володя совершенно забыл, что после своего удивительного перемещения он может попасть и очень просто в опасную или даже кровавую историю. «Это из-за Нюры все из головы вылетело. Нюра, Нюра, — повторил он и нисколько не поверил ни в белые разъезды, ни в близость какой-то обороны. — Еще посмотрим, то ли есть, то ли нет», — и легкомысленно заметил:

— А вообще охота тут — хоть зажмурясь стреляй.

— Не говори, паря. Я одну осень ни в жизнь не забуду. Чуть не воз уток домой припер. У меня сучка была — Тайка — ох и собака! Идем, она, милая, ложится и одну лапу поднимает: значит, одна утка, две — две утки, три — три утки, четыре — четыре, а если уж лап не хватает, на спину переворачивается и шепчет: «Ерема, утки».

Володя вежливо посмеялся — эту байку он давно слышал от деда Степана, только в ней, конечно, говорилось: «Степа, утки».

Туман уже лизал Караульный бугор белыми тоненькими языками, потихоньку курился под ногами, и Еремей Степаныч заторопился:

— Нюрка, в избе прибери, Степка, дрова в коптильню спрячь, а ты, Вовка, чай разливай. По туману надо успеть Шанин луг перейти. Давай, давай, ребята, шевелись.

— Далеко идем? — спросил Володя.

— Далеко. Кругаля верст тридцать сделаем. Тебя доведем до Юрьева со стороны озерцов — есть там — и один пойдешь. Там и скажу, что делать.

— А здесь-то вы меня только ждали?

— Нет, тебя попутно. Вообще-то мы по тайге ползаем, оборону их разглядываем. Одним словом, в караул снаряжены.

Чаевничали недолго, Володя толком и не попил: после первых глотков горло огнем горело. Костерок залили остатками чая, угли разбросали, дверь заимки приперли березовой жердью. Еремей Степаныч, собирая горбовик, с особой тщательностью завернул в белую тряпочку Володину буханку сеянки, опять помяв и понюхав ее.

— Дак, говоришь, хватает хлеба-то у вас?

— Хватает, конечно, ни очередей, ничего. Нет, хватает, хватает.

— Добрый хлеб-то. Я не нарадуюсь на него. Я, паря Вовка, речи твои вчерашние всяко обкатывал. Многого не пойму, да, однако, и напрягаться не след сильно: не судьба, срок мой не вышел все ваши дела понять. С хлебом вы — и хорошо. А вот что я распрекрасно понял, обижайся, паря, не обижайся, — не видел ты, как хлеб-то достается.