— Ты знаешь, проветрюсь, пожалуй, — Володя быстренько стянул рубаху. — Ух, замечательно! — он согнул руки этакими кренделями, резко втянул живот и валко, мерно зашагал — удивительно, почему не прогибалась земля под грузом этого мощного здорового тела?

Володя с удовольствием рассуждал:

— Завтра, точно, легче будет. Втянуться, елки, главное, — давно известно. Завтра в два счета смечем — сноровка же появилась! Ох и ребята же мы! Загляденье, орлы! — неистовствовал он, вовсе, конечно, не представляя, что завтра железным обручем схватит, сдавит поясницу, плечи; ноги размякнут и со щекочущей слабостью будут подгибаться, подламываться — трети нынешнего не вынесут. Кеха этого тоже не представлял, но, по обыкновению, молчал, и молчание его несколько охладило Володю.

Однако за час, который они провели порознь, ужиная и собираясь на танцы, в Володе вновь успел настояться восторг перед столь мужественно проведенным днем, и он вышел на улицу с умильно сияющим лицом. Кеха торопливо сказал:

— На тебя посмотришь — жмуриться охота, закройся, — испугавшись, что на него опять обрушатся потоки милого, горячего вздора, от которого он устал. Поэтому Кеха предложил:

— Давай лучше на берег. Что-то толкаться сегодня лень. Пройдемся да спать.

— Нет уж, пожалуйста, пойдем на веранду. Настроение — вот!

— Вижу. — Кеха усмехнулся. — Тогда уж и ты, пожалуйста, забудь об этих мешках, баржах, ладно?

— Да я и не собирался. А тебе уж неловко, стыдно — растреплется, мол, да? Сделали мало — радости много, да? Что, тебе жалко, если я поговорю? Убудет? Что ты вечно меня стесняешься? Скажи, мы друзья или нет?

Кеха промолчал.

— Не нравится, что я тебя своим другом называю?

— Что, как теплую водичку, ничего не держишь!

— Мне не стыдно в любое время, в любом месте друга называть другом!

— Ну даешь ты!

— Нет, ты скажи, мы друзья или нет? Ну? Что ты, как девочка, стесняешься? Скажи.

— Замолчи лучше.

Совершенно помрачнев, Володя решил молчать весь вечер и первым свернул к берегу — какие уж танцы с теперешним-то видом. Они погуляли, повздыхали и разошлись, очень недовольные друг другом. На прощание Володя буркнул:

— Смотри не проспи завтра.

— Да уж как-нибудь.

В дальнейшем размолвка эта растаяла, расплавилась — в темном пекле трюма всяческие душевные тонкости и порывы придавила многотонная сахарная глыба, из-под которой вырывались порой голоса: Володин, унылый и отчаянный («Кеха, когда это кончится? На каторге мы, что ли?»), и Кехин, сумрачно-спокойный («Не бросать же теперь. Вон сколько сделали»), — в конце концов пришел день, когда Кеха вытащил из штанов замусоленный голубой листок с длинным столбиком цифр, отмахнул со лба кудри и улыбнулся:

— Все, Вовка. Наступает расплата.

Когда они появились на пороге конторской будки, рябой безбровый дядька, представитель орса, сказал хрипловато-ласковым голосом:

— Чую, чую, братцы, отработались, — он вытащил из полевой сумки черную тетрадь, — больше, значит, невмоготу? Ну-ка, ну-ка, что у вас получилось? — нашел нужную страницу и удивленно, ободряюще воскликнул, точно впервые видел эти цифры: — Ишь наворотили! За месяц по сто сорок рубчиков — другому мужику не заработать! Чо, больше-то не надо?

— Нам хватит, — сказал Кеха.

— Что ж, заработали — получите. — Дядька придвинул бланки нарядов, насадил очки на мясистый, тоже в оспинах нос, оправа плотно прилегла к надбровьям — показалось, что дядька нарисовал себе черные брови. — Честь по чести уж постараюсь. Закрою тютелька в тютельку. Да, трудовое воспитание — вещь очень полезная. Я — за. Правильно вы, ребята, придумали, — писал он медленно, старательно, то и дело поглядывая на Володю с Кехой, будто хотел рядом с фамилиями попутно набросать и их портреты. — Писанину я эту не люблю — ужас! Ковыряю, как бюрократ. Тяжело, братцы: я и кассир, и отдел кадров, и целое отделение Госбанка, — дядька со значением похлопал полевую сумку. — Денежки — горе двадцатого века. Передашь — посадят, недодашь — посадят. Вот и живи. Навигация, ребятки, навигация. Нанимай и плати. Ну, сбросим подоходный, бездетность. А может, аукают уже где? — оспины на его щеках съежились, побелели от смеха. — Ох, любит нынче молодежь это дело!

Наряды были готовы, но дядька забыл о них: снял очки и, покусывая дужку крупными редкими зубами, задумался:

— Да! — он встряхнулся. — Шабаш, ребята.

— Всегда пожалуйста! — весело, громко отозвался Володя.

— Шучу, шучу. С пацанами не пью — у меня это строго. И вообще не одобряю, кто ребятишек спаивает. Сам отец. Но, братцы, как на духу попрошу вас, — дядька вздохнул, сморщил надбровья, — давайте расставаться по-человечески, без обид, без криков. По десятке придется удержать с вас. Как грузчики говорят, в радикулитный фонд и нервный коэффициент.

— Как это? — спросил Кеха.

— Очень просто, ребята. Только до времени давайте на дыбы не вставать. У нас закон такой: пьешь — не пьешь, но, коли новичок — гони десятку на артель. А у грузчиков радикулит — у каждого второго. Вот вам и радикулитный фонд. Потом, вы же не маленькие, понимаете: раз продукты грузишь, ну, и где горстку риса прихватишь, где в кармане сахарок унесешь — у меня недостача, у меня нервы на взводе. Зарплата маленькая, а я под таким риском хожу. Чтоб подстраховаться — вдруг недостача, — я десятку-то загодя и прошу. Вы мужики умные, поймете, конечно: не крохоборствую я, нужда заставляет.

— Нет, я не согласен, — у Кехи сгустилось что-то горячее в медовых зрачках. — Мы ни грамма, ни крупинки не унесли.

— Да господи! — Дядька всколыхнулся за столом, постучал в грудь. — Разве я про вас говорю! Тут ни про кого в точности не скажешь! Но несут же, несут! Что ты сделаешь! Куда мне деться? Вот и выходит одна дорога: и с правого, и с виноватого брать.

— Мы ни при чем, — сказал Кеха. — Мы за других отвечать не будем.

— Не в ответе дело! — тонко, протяжно, не выговорил — пропел дядька. — Я тебя прошу человеком быть. Ты встань на мое место — каждый день, того и гляди, под суд пойду — немного и прошу. Ты что, парень? Ведь я по совести хочу: ты мне помоги, я тебе помогу. Вот я же вошел в ваше положение, взял вас, хотя никакого права не имел. Малолетки вы. Опять, видишь, рисковал, опять нервы тратил.

— Но работали-то мы сами, — кожа на Кехиных скулах натянулась, заблестела, желваки, казалось, вот-вот прорвутся. — Что же вы вымогаете-то?

— Вымогаете! — Дядька схватился за голову, зажмурился — так уж обидно, грустно стало ему.

А в Володиной груди в это время бушевала щедрость, вытеснившая всю усталость, смывшая весь пот, всю соль — вроде уж и не он кряхтел, отчаивался целый месяц на занозистом трапе.

— Ладно, Кеха, брось ты. Действительно, товарищ для нас столько сделал, — счастливым, полным голосом распорядился Володя.

— Ты! Дурак! Замолчи! — толстые темные губы Кехи обметал серовато-белый налет.

— Выбирай слова. Дурак, главное! — Володя выпрямился на лавке, холодно, как казалось ему, уничтожающе посмотрел на Кеху.

Дядька встал:

— Вы тут разбирайтесь, ребятки. Я сейчас. Новая баржа пришла, сбегаю посмотрю.

Кеха резко повернулся к Володе и возмущенно сказал:

— Думай хоть, когда лезешь! Нас обобрать хотят, а ты — товарищ, столько сделал!

— А что, не правда, что ли?

— Неправда! Он губошлепов видит, молокососов, вот и нагличает!

— А мне не нравится, что ты кричишь и обзываешься.

— Зато облапошат — успокоишься!

— Да мне не жалко — черт с ним. Если хочешь знать, он вообще возьмет и не заплатит или тянуть будет, пока не согласимся.

— А вот что скажу. — Кехин голос стал дрожаще спокоен. — Если ты заикнешься еще в его пользу, я тебя не знаю. Понял?

— Ты… Ты… Не стращай, — Володя запутался, разыскивая слова, которые отомстили бы Кехе за его упрямую злость, но вернулся рябой дядька, и пришлось замолчать.

— Как, братцы, договорились? Успокоились?