— Ваня, а все же лучше шлюпку делать. На плоскодонке — раз! — и перевернулся.

— Шлюпку я не умею. Хватит нам и плоскодонки.

— А вдруг шторм?

— А мы к берегу.

— А если не успеем?

— Сядешь ко мне на спину и тоже — к берегу.

— Да я сам уплыву!

— Тогда я к тебе на плечи.

— А если мать с нами будет?

— У нее спасательный круг будет.

— Ваня, мать говорит, ты с нами будешь жить?

— Ты против, что ли?

— Не. А как тогда мне тебя звать-то?

— Да ладно, Вовка! Хоть под землю с тобой провались!

— Просто «папа» я не смогу. Давай я тебя папа Ваня буду звать? И по-старому, и по-новому. Давай?

— Договорились!

* * *

Иван, в темном парадном костюме, в белой сорочке, при галстуке, приходит к Таборову. Тот снимает комнату в деревенском доме, в комнате — голые стены, железная узкая кровать, стол, застеленный газетами, два табурета. Таборов бреется опасной бритвой перед складным зеркальцем.

— Заходи, Митюшкин.

— Извини, Афанасий Кузьмич. — Иван с некоторым изумлением оглядывает голые стены, убогое жилище Таборова. — Между прочим, только перед дверью вспомнил, что ни разу у тебя не бывал.

— Не приглашал, вот и не бывал. — Таборов обмакивает полотенце в кастрюлю с горячей водой и прикладывает его к щекам. — Ну, я к застолью готов. А ты — настоящий жених. Цветка в петлице не хватает.

— Не дашь пару сотен? Хочу в магазин забежать. Боюсь, не хватит.

— Не дам. Нет у меня денег.

— Нет так нет. — Иван обиженно пятится. — Еще раз извини.

— Подожди. Садись. — Таборов придвигает Ивану табурет. — Сегодня я не хочу выглядеть в твоих глазах жлобом и жмотом.

— Брось, Афанасий Кузьмич, — Иван еще не пережил отказа, говорит глухо, подрагивая голосом. — Не маленький. Нет так нет. И никаких обид.

— Подожди. К тебе на свадьбу я пойду в этой робе — у меня нет костюма. Три года назад я подписал вертолетчикам бумагу, белый лист, куда они могли внести любой объем работ. Ребята казались хорошими, но они пожадничали, и я третий год плачу. История, как видишь, проста: им не надо было жадничать, мне — не надо подписывать.

— И много платить?

— Много и долго.

— Дак что ж ты, Афанасий Кузьмич. Все молчком, молчком. Люди же кругом.

— Помолчи, Митюшкин. О людях помню — пусть вкалывают до седьмого пота и тоже не жалуются.

Иван встает.

— Еще подожди. — Таборов выдвигает из-под кровати фанерный чемодан, шарит в нем, достает какой-то узелок.

— Про время я тебе как сказал? Ни одной секунды не вернуть — вот как! Со свистом мимо летит, быстрее звука! У меня дед был, так он за целую жизнь не научился время узнавать. Ему братан с войны часы швейцарские привез, носить их дед носил, но без завода. Спросишь: «Дед, который час?» — он «Швейцарию» эту достанет, пощурится на нее и изрекает: «Идет времечко-то, идет». А! Что скажешь, Митюшкин?! Чувствовать время надо, чувствовать! Эти часы вот, здесь. — Таборов развязывает узелок. — Когда я женился, дед их мне подарил. Афоня, говорит, в жизни все надо делать хорошо. Возьми эту штуковину и храни. Как глянешь, так вспомнишь, что тебе дед наказывал.

Таборов покачивает на ладони красивые карманные часы.

— Как деда-то звали?

— Леонтий. Леонтий Кузьмич. А отца Кузьма Леонтьич. Так вот, Митюшкин, теперь твоя очередь часы хранить. Делай все хорошо сегодня. И тогда никогда не скажешь, что завтра сделаешь лучше.

— У тебя ж дети есть, Афанасий Кузьмич. Складнее им передать.

— Не твоя забота, Митюшкин… С Татьяной жизнь сделай хорошей. Она прислоняться не любит, сама на ногах крепко стоит. Так что держись. И иногда вспоминай, что тебе Таборов наказывал.

Иван прячет часы во внутренний карман.

— Постараюсь, если получится. У меня должно получиться.

— Смотри.

* * *

Свадебное застолье. Пламенеют женские лица свежим юным румянцем, и кто-то из женщин с призывною звонкостью заводит:

— Ох, девки, и горька у хозяев бражка!

И сразу же застолье подхватывает, почти поет:

— Горько! Горько!

Иван целует Татьяну в твердо сжатые губы, она пытается улыбнуться после поцелуя, но вдруг прячет лицо в ладони, вскакивает и убегает. Иван, виновато, растерянно приподняв плечи, идет за ней.

Костя сидит рядом с Вовкой и, когда Татьяна убегает, наклоняется к Вовке, что-то шепчет ему, потом пододвигает вазу с конфетами. А еще раньше, во время «Горько!», — Вовка, смеясь, таращился на мать и Ивана, а Костя смущенным, горячим взглядом упирался в стол.

Трезвый, веселый голос Таборова прекращает тишину за столом:

— А ну-ка, братцы! Три-четыре: «Когда б имел златые горы…».

Татьяна стоит в кухне у окна, все еще пряча лицо в ладони. Иван отводит их: сухие горячие глаза смотрят на него. Татьяна лбом прижимается к его плечу:

— Ох, Ваня, Ваня. Натерпишься ты со мной! Намучишься.

— Ну и пусть.

* * *

За окном полная осенняя луна ярко и печально освещает пустырь с пожухлой травой и голубовато-черную гряду ельника в конце пустыря.

И ночью серебристый волнующий холод луны затопляет комнату, окружает брачную постель.

— Таня, Таня, Таня… — Иван ласкает Татьяну, она сдержанно и как-то пугливо касается пальцами его щек, лба, плеч. — Таня, так охота хорошо жить! Скажи, мы хорошо будем жить?

— Постараемся.

— Что ты меня пугала сегодня? Что намаюсь? Не верю я этому. Мне кажется, нам долго-долго жить. Вроде как никогда никуда не денемся.

Татьяна опять с какою-то пугливою щедростью тянется к Ивану:

— Ваня, Ваня, какой же ты все-таки.

* * *

На хребтах полыхают лиственницы, просторно и прозрачно в природе. Иван приносит домой ветку кедра, протягивает Татьяне.

— Веришь, нет, подходит сейчас какой-то бородатый дедок и говорит: передай своей суженой-ряженой. От всего сердца.

— Дедок, по-моему, без бороды был…

Иван гладит ее по плечу, по щеке.

— Сам не свой я, все какие-то безоглядности одолевают. То вот ветку охота тебе принести. То закат с речного обрыва показать. Не знаешь, к чему все это?

— К удаче, Ваня. Или к радости. У тети Дуси спрошу. Она мастерица приметы разгадывать.

— Таня, Таня…

* * *

Поздним вечером Татьяна еще в форме торопливо снимает белье во дворе, через забор окликает ее соседка тетя Дуся рыхлая старуха с папироской в зубах:

— Татьяна, померещилось, нет мне, Иван вроде белье-то развешивал?

— Он.

— Не стыдно тебе? Мужика бабой делать?

— Я и не видела, когда он успел.

— Гляди, как бы потом не припомнил. Мол, в прачки не записывался.

* * *

В комнате Иван с Вовкой играют в жмурки. Иван с платком на глазах, растопырив руки, ходит, ищет Вовку. Тот и на диван запрыгнет, и на корточках, по-заячьи, проскачет сзади Ивана, и из одного угла ойкнет, а сам порскнет в другой.

Татьяна с ворохом белья останавливается на пороге. Иван, слышавший скрип двери, ловит ее, обнимает:

— Надо же, Вовка-то как подрос. И мягонький какой стал.

Вовка заливается-кричит;

— Да здесь я, здесь.

Татьяна высвобождается, снимает платок с Ивановых глаз, выговаривает с ласковой усмешливостью:

— Ты что же барыню из меня делаешь!

— Как это?

— Зачем белье стирал? Не стирай больше — соседи смеются.

— Да я же по пути, не заметил как.

— Ага, так один не замечал, не замечал. Заметил, когда шея заболела.

— У меня — крепкая. Хочешь, верхом покатаю?

Иван подхватывает Татьяну, кружит ее.

— Ваня, не надо! Можешь, можешь… Да совестно же!

* * *

Иван за сварочным столом приставляет, примеряет друг к другу швеллеры, опускает на глаза щиток, рассыпает вихрь искр. За спиной его, в удалении, видна знакомая поляна с выкорчеванными пнями. Появляется Вовка. Иван сразу же откладывает держак с электродом и, не поднимая щитка, идет на Вовку. Тот удерживает рвущийся смех и сначала грозит пальцем Ивану, потом солидно протягивает руку. Иван подхватывает его, обнимает. Вовка наконец хохочет. Потом берет Иванов щиток, смотрит сквозь синее стекло на Ивана, на траву, на солнце. Иван достает со стеллажа еще один щиток, подзывает Вовку, тот двумя руками прижимает щиток к лицу. Иван варит, удлиняется и удлиняется раскаленный шов.