— Смотри.

— Боря. Ты и так все понимаешь. Видишь же, как душу сжало. В дороге, может, отпустит.

— Я тебе сапоги запасные приготовил.

— Борька! Милый! Ну, давай тут. Будь здоров!

Они постояли обнявшись.

III

Потрескивал, похрумкивал, покрякивал жаркий прозрачный костерок, разложенный Крытовым. Зеленое, в розовом замирающем посвечивании небо наклонялось над сосновой поляной, где он устроил ночлег. Крытов уже нарубил еловых веток, бросил на них спальный мешок и прилег сверху, дожидаясь, когда закипит вода в котелке.

За пограничным столбом, в азиатской стороне, захрустели под широкими шагами ветки, валежины, испуганно закачались молоденькие гибкие сосны — на поляну выломился из лесной, плотной уже тьмы высокий человек в плаще, в сапогах, в шляпе. Он привычно сутулился под грузом большого пузатого рюкзака.

— Хорошо шагаешь, Азия. Далеко слыхать. — Крытов уже сидел на спальнике и, загораживаясь ладонью от яркого жара костра, всматривался в пришедшего.

— Перешел, значит, границу?

— Столб с табличкой у тебя за спиной.

— Так. Значит, в Европе я. Значит, ты Европа?

— Ну, какая я Европа — неизвестно, а сижу вот, как Ермак, объятый думой.

— Это ты-то Ермак? Совсем без витаминов здесь живете.

— Но и ты не Кучум. Жердь сухая, задень — переломишься.

— На такого Ермака хватит.

Алексей Данилович, а это был он, как простодушно писали в старинных повестях, снял рюкзак, опустил у костра, хотел и сам опуститься рядом, но подскочил Крытов.

— Стой! Я тебя к костру не приглашаю! Сначала будем бороться.

— Иди ты… Ноги гудят, спина отнимается… Бороться ему.

— А как ты думал! Приходит какая-то жердь и поплевывает на тебя через губу. Держись!

Алексей Данилович чуть прижал ладонями крытовские локти к ребрам и приподнял, как упрямого, настырного мальчишку:

— Есть какая-нибудь лужа в Европе? Сейчас я тебя остужу.

— Не-ет, Кучум-не-Кучум. Так не выйдет. — Крытов съежился как-то ловко, еще приузился и выскользнул из ладоней Алексея Даниловича. Выскользнул и сразу же — подножку, и головой в грудь: Алексей Данилович охнул, не удержался, стал рушиться, клонясь, Крытов подправил, ускорил падение и, завернув руку, уложил Алексея Даниловича лицом в траву.

— Живот или угощение?

— Как это?

— Ты меня пирогами кормишь, сказками потчуешь, костер поддерживаешь, а я, как сибирский хан, лежать буду.

— Нету пирогов. Завтрак туриста и морская капуста.

— Годится. А сказки?

— А костер?

— Поддержу.

— Тогда давай знакомиться.

Через час или полчаса (в огне время берестой скручивается, пых! — и вечность пролетела) миротворно оживленный Алексей Данилович смеялся.

— Сколько тебе лет, Крытов? Как ты меня ловко! Вспомню — одно наслаждение.

— Суперпенсионер, как говорит мой внук. Лукавством взял, опытом, а сила, конечно, твоя. Да вот, как видишь, и ум нужен.

— Вижу, да часто забываю. Ну, где твои сказки. Крытов?

— Здрасте. Кто пощады просил, того и сказки. Только про Кащея Бессмертного не надо. Давай про жизнь.

— Я таких сказок не знаю.

— Ну да. Может, никогда больше не встретимся, а будем — ла-ла-ла. Давай про жизнь. Про главное.

— Начинай ты, Крытов. Моя жизнь не отстоялась для сказок. Все кипит еще, клокочет — сам многого не пойму.

— Пока клокочет, и надо ею заниматься. Отстоится — поздно будет. Вчера вот качу я по Свердловску, свежий день начинается, просторно там, в центре-то. И вода, и зелень, народ такой сытый, веселый — понравился мне город. А за вином очередь. Ну я и покатил к властям. Показываю милиционеру на вахте ветеранское удостоверение, он козырнул мне, но дорогу загородил: «Удостоверение, папаша, у вас в порядке, но без штанов не пускаем». Я смотрю — батюшки, еду-то в шортах, так в шортах и закатился. Сейчас, говорю. Вышел в скверик, за акацией переоделся. Пустили.

— И председатель тебе навстречу, с хлебом-солью.

— До председателя не дошел. Не пробился. А к заму попал. Молодой человек, вроде тебя. Уселись мы с ним в кресла, беседуем. Спрашиваю, что же вы народ-то распустили? Белый день, а вином торгуют. Он нахмурился: живем, мол, по закону, никто никого не распускал, и торгуем по закону, так что не знаю, чем помочь вашему возмущению. Моему то есть. Я говорю, я же не в укор, а в печаль, что же делать-то теперь? Он отмяк. Стали мы с ним уже советоваться. Дело, говорит, очень непростое. Нужна длительная экономическая и моральная подготовка. Я ему: кто же говорит, что простое. Просто было бы, так я здесь не сидел бы. Закрыли бы торговлю выпивкой, да и делу конец. Я же, говорю, понимаю. Планы, производство, народ на этом производстве занят. Он мне: вот именно. Бюджет, сила инерции, общественность слабо борется. Я ему: все равно, мол, выход какой-то есть. Если бы говорю, вся нация дружно взялась, кончили бы мы с выпивкой.

— У меня, кстати, есть во фляжке. Хочешь? Ладно, ладно, Крытов, сдаюсь. Опять начнешь побеждать. Скажи лучше: так до Владивостока и будешь обличать? По облисполкомам ходить? Тут — червоточина, там — болячка, а там — вообще безобразие. Так?

— Не-ет, Алексей. Сказка моя была к тому, что не надо ждать, пока жизнь отстоится, пока болячки наружу вылезут. Надо быстрее умом шевелить, быстрей лекарства искать и перевязки делать.

— А если я так не могу? Может, мне на решительный шаг полжизни надо готовиться. Как быстро ни соображай, поступок раньше не созреет.

— Вокруг начнут шевелиться, и ты зашевелишься. Ускоришь поступок или откажешься от него. Как теперь говорят, атмосфера подскажет.

— Не знаю, вряд ли. Не люблю я на других оглядываться. Точнее — сейчас не люблю. До прошлой осени только и делал, что оглядывался. И дооглядывался. Вот у костра сижу. Впрочем, и не жалею об этом.

— Так-так, Алексей. Давай свою сказку. Чую, стучится.

— Прошлой весной был я на охоте и нашел в брошенной деревне колокол. На деревенские сходы раньше им созывали. Укутал его в свитер, упрятал в рюкзак и принес в Братск. И стал все время думать, что не случайно мне этот колокол в руки дался. Вдруг слова всплыли из детства: «Колокол на башне вечевой», — ага, думаю, не для того же, чтоб пылился у меня, нашелся он. То вдруг пластинки попались с ростовскими звонами, слушаю их и опять думаю: ну для чего он мне или я ему? А голос у него звучный, печальный, раскатистый…

— Извини, Алексей, потом забуду. Я ведь для общего взгляда во Владивосток качу. То есть для своего общего взгляда, для крытовского. От центра России до окраины охвачу все взглядом. Все сам пощупаю, проверю и свяжу воедино. Извини…

— И наконец я сообразил. Сам колокол мне это подсказал. Решил я поставить в чистом поле, на бугорке, который никогда не запахивают, бетонный столб, укрепить колокол на нем и алюминиевую доску. И вот что я на ней написал: «Ударь в колокол, прохожий. Вспомни о павших за Родину».

— Вот и я хочу написать. Нет-нет, я слушаю. Я понимаю. Колокол в чистом поле. Все хорошо, Алексей. И что характерно: у секретаря обкома свой общий взгляд, свой рисунок жизни, а у меня — свой. И уверен: очень я могу дополнить взгляд секретаря. В Новосибирске Обью займусь, в Иркутске — Байкалом, с людьми буду говорить, с властями и соединю все это на бумаге. А? Алексей? Меморандум Крытова. Какое слово серьезное — меморандум. Мы с тобой, как два глухаря, Алексей. Поем, а друг друга не слышим. Но я слышу. Все ведь нормально?

— Да что ты! Тишины не надо. Затею осуществил я быстро: доступ к технике у меня был. Автокран, списанный столб, два выходных яму копал для него. И хотел я, чтоб ни одна живая душа об этом не знала. Вроде бы как сам по себе этот колокол возник, накануне очередного Дня Победы. Из земли поднялся. Понимаешь, Крытов? Все дело было в безымянности поступка.

— Понимаю. Но я-то подпишусь. И — на самый верх свой меморандум. Соображения Крытова об улучшении жизни в государстве. Мечта всех странников…