Звери мгновенно утихли, ощетинились, оскалили клыки, поджались, напряглись, готовые жевать, терзать, глотать эту странную еду под названием «мысль».

— Кстати, Александр, что такое «мысль»?

— Соображение. Оно невидимое и находится в моей голове.

Главный слон кивнул:

— Понятно, — и приказал. — Слушай невидимое соображение. Мальчик Сашка Деревяшкин скрестил на груди руки, затем обхватил одной лоб и погрузился в глубокое раздумье. Пробормотал что-то себе под нос — только девочка Алена и разобрала:

— Легко сказать, придумать трудно.

И вдруг Сашка вскинул руки, потряс ими и, насупившись, принялся чесать в затылке.

— Что он делает? — спросил Главный слон у медвежонка.

— Мысль добывает. Я знаю, в «ЖЗМ» так написано. Замечательный медведь всю жизнь любил повторять; два великих огня возникают от трения — огонь, чтобы согревать тело, и огонь, чтобы согревать голову. Вот мальчишка этот огонь и до бывает. Простое дело — затылок потереть, а сейчас скажет, так скажет.

Сашка Деревяшкин оставил, наконец, в покое затылок — сразу вздыбились соломенными языками накрученные, наверченные волосы. Сашка оперся о балконную решетку.

— Ребята! Разбегайтесь все по домам и тащите, кто что может. Хлеб, колбасу, сыр, молоко, сахар — пусть хоть червячка заморят. А я пока буду думать. Алена вон мне поможет.

— Сашка! — возмутилась Аленка- Я тоже принесу какую-нибудь еду. У меня суп дома, каша. Я обязательно хочу принести.

— А кто думать будет? Ты что, забыла, да? Одна голова — хорошо, две — лучше. Моя и так еле держится. Уж и не знаю, что придумывать.

— Ну, ладно, ладно, — согласилась Алена. — Я тогда тоже буду думать.

Она подумала секунду, другую.

— Очень трудно. Ничего не придумывается.

— А ты смотри в одну точку и пальцем по затылку круги черти. Время есть, что-нибудь само придет.

Они замерли и начали искать точку, в которую бы уставиться.

А тут раздался веселый крик Вовы Митрина: — Мы уж заморяем! Скоро заморим червячка! — Вова сбегал домой и принес большую банку черничного варенья и большой мешок с печеньем и сухарями. — Смотрите! Смотрите все! Мы скоро его уморим! — Вова горстями доставал печенье и сухари и всыпал в открытую пасть бегемота — на каждый зуб умещалось по Вовиной горсти. Бегемот Онже захлопывал пасть — раздавался вкусный, рассыпчатый хруст. Бегемот щурился от удовольствия и говорил с полным ртом:

— Авай, Вова! Аеньем залей! Стоб не першило!

Вова, краснея от натуги, поднимал банку и наклеивал на розовый бегемотий язык черно-красный язык варенья.

— Ум-ч-м-х! — восторженно сопел бегемот. — Даже ушам — сладко.

Главный слон удивился:

— Но где же червячок?! Я его не вижу! Неужели за путешествие у меня разболелись глаза? Раньше я мог разглядеть любую козявку, любого червячка! Может, его уже уморили? Уморенного, конечно, трудно заметить. Скажи, Мишук?

Медвежонок, облизываясь, не отрывая глаз от варенья, исчезающего в пасти бегемота, небрежно объяснил:

— И не увидите. Слова, одни слова. Когда в живою пусто, вот и кажется, что червячок там копошится, щекочет. Красенький, противный — аж выть охота, палку грызть. Хоть камни глотай — лишь бы пустоты этой щекотной не было, червяка этого лишь бы задавить. Ну, и пошли разговорчики: червячка заморить. Не досыта поесть, а слегка, чтоб терпеть можно было.

— Ах, вон как! — уныло воскликнул Главный слон. — Если так, то у меня в животе червячище, похожий на взрослого крокодила. Как его уморишь?

— Вот уж не знаю. — Медвежонок сглотнул слюнки, а бегемот счавкал остатки варенья и сыто проурчал:

— Вова, голубчик, румяный мальчик мой. В Африке не принято говорить «спасибо». Вместо этого говорят: почеши мне за ухом. Почеши, а? Я малость подремлю.

Возвратились мальчики и девочки. Кто чем разжился, тот чем и угощал. Девочка Настя кормила тигра по имени Кеша зелено поджаристыми голубцами. Муля-выбражуля, оттопырив мизинцы, чинно подобрав губки, повязала крокодилу салфетку и маленькой серебряной ложечкой наполняла его пасть гречневой кашей, недоеденной ее младшим братом Петюлем. Его тоже прозвали выбражулем, потому что он не спал по ночам, кричал на весь дом и голой пяткой выбивал из рук мамы тарелки с гречневой кашей.

Один мальчик, который жил у бабушки и все лето не вылезал из бабушкиного огорода, принес огромную охапку гороха и бобов вместе с листьями и стеблями. Он привязывал пучки к длинному шесту и подавал жирафам. Они аккуратно и тихо хрумкали стручками и вежливо склоняли головы, благодаря. Жираф несколько раз останавливал мальчика:

— Сначала даме, молодой человек, затем — малышам. И учтите: ни один жираф в мире не нарушил этого порядка. Иначе бы я не смог так высоко носить голову.

Жирафлята, окрещенные при рождении крошкой Сиб и крошкой Ирь, были очень любопытны и вскоре перестали жевать, потихоньку расспрашивая мальчика:

— Мальчик, что это у вас в зубах?!

— Свисток.

— Скажите, и вы можете свистнуть?

— Всегда пожалуйста, — мальчик дребезжаще, басовито свистнул, нет, скорее продудел.

— Ах, какой прекрасный свисток! — вздохнули жирафлята, — у нас никогда не будет такого.

— Почему? — удивился мальчик.

— Наш папа говорит, что свистеть неприлично. Можно просвистать удачу и, вообще, всю жизнь.

— Ну, уж. Разок-то можно. Свистеть очень интересно.

— Еще бы! Правда, мы ни разу не свистели, но, должно быть, это так весело, так замечательно. Лучше всего на свете!

— Так попробуйте!

— Неужели вы отдадите свой свисток?

— Могу и свой. Но сделать свисток проще простого. Надкусывайте стручок. Так-ак. Убирайте горошины. Пра-а-авильно. Берите в зубы, чтобы надкусанный конец чуть чуть выставлялся. Дуйте.

Жирафлята дунули — словно два мощных пароходных гудка встретились посредине реки. Жираф вздрогнул и, несколько отпрянув шеей, глянул вниз:

— Сиб, Ирь! Наверное, вам не нужно больше есть гороха. Фошейм, как писал мне приятель из английского зоопарка. То есть стыдно.

Жирафлята от испуга проглотили свистки, быстро вытерли губы о шеи друг друга и покорно прошептали:

— Да, папа.

А про себя подумали: «Как замечательно, что мы умеем теперь делать свистки».

Другой мальчик принес две пачки овсяных хлопьев и угощал, ими зебру.

— Ешь, зебруня, не стесняйся! Не овес, конечно, но из овса. Как тебе, нравится?

— Ничего, есть можно. Не саванна, конечно, но и на том спасибо. Дареному коню в зубы не смотрят.

— Ты не особенно разговаривай. Они же мелкие. Вздохнешь не так, и хлопья не в то горло влетят. Осторожнее.

— У меня одно горло, дружок. И, подозреваю, луженое. Сколько я тины озерной проглотил, сколько колючек разных, сколько ржал, хохотал и — ничего. Ничего никуда не пропало. Уж с хлопьями-то справлюсь. Открой, будь другом, еще пачку.

— Молодец! Аппетит у тебя — будь, будь! А вот скажи, хлопья вкуснее саванны?

— Во-первых, саванна — не еда. Саванна — это пространство, простор, вроде вашей песни: степь да степь кругом. Во-вторых, на ней растут такие травы — тебе не снилось, дружок.

— Ну, травы и у нас завались. Хочешь, хоть сейчас поедем. Тут трава прямо за городом в пояс стоит.

— Любопытно. Но на чем поедем?

— Как?! На тебе. Ты же лошадь. — И мальчик запел:

— «Оседлаю я горячего коня…»

— Дружок, я не лошадь, я — зебра. И мне неприятно слышать это жестокое «оседлаю».

— Да брось ты! Какая разница. Лошадь, зебра, Неужели покатать жалко?