Дед Пыхто сидел без работы. От скуки отрастил бороду: рыжие, жесткие волосы выросли быстро, завились в мелкие колечки, превратив щеки в огромные, медные шары.

Дед Пыхто целыми днями и ночами сидел на крылечке, играл с бородой, заталкивая рыжие колечки в нос или наматывая их на пальцы. Но по-прежнему было скучно.

Тогда он стал отращивать ногти, каждый день измеряя их веревочным метром. Дед Пыхто блаженно жмурился и думал о времени, когда ногти совсем нарастут, окрепнут, и он сможет пойти работать монтером и будет лазить по столбам, а прохожие будут удивляться: «Ой, посмотрите, вы только посмотрите! Единственный в мире монтер, у которого костяные когти, а не железные! Свои, а не казенные!»

И ногти выросли замечательные: длинные, крепкие, широкие, словно лыжи, только носками вниз. Однажды дед Пыхто неловко повернулся на крылечке, и правая нога провалилась в щель. Дед Пыхто подергал ногой, но вытащить не смог. Тогда он закричал:

— Когти пропадают! Помогите! Не дайте сгубить такую красу!

Правда, под крыльцо забрались Семеро пыхтят и попытались освободить ногти своего деда, но силенок не хватило, зря только ладошки изрезали острыми заусеницами.

Дед Пыхто попыхтел, попыхтел и разозлился: остекленели глаза, пуговицы на рубашке отскочили, нос покраснел и раздулся, напоминая шишкастую картофелину, — с громким криком дед Пыхто вырвал ногу из щели и, конечно, обломал ногти.

Он стер пот со лба подолом рубахи, передохнул и обломал остальные ногти:

— Раз вы так, то и я так! — И велел Семерым пыхтятам собрать ногти в вязанку и сдать в лавку старьевщика, а на деньги, полученные в лавке, купить большую медную трубку.

— Курить теперь буду! Все равно делать нечего.

Когда Семеро пыхтят застонали, заохали под грузом ногтей, дед Пыхто повернулся лицом к двери и сказал в комнату:

— С таким братом разве проживешь! Видит, что в беду попал, и пальцем не шевельнет! Я ли тебя не растил, я ли тебя не кормил? Без матери, без отца выучил, к делу приставил! Колода ты, братец, пень, чурка осиновая!

А в комнате, оказывается, на холодной печке лежал брат деда Пыхто — Пыхт Пыхтович, лежал, грязными пальцами шевелил и молчал. Он и раньше, когда работы было невпроворот, тоже все время лежал на печи, молчал и шевелил грязными пальцами, но тогда почему-то его боялись, и дед Пыхто уважал брата, при случае благодарил: «Спасибо, братец. Побольше молчи, дорогой, видишь, как твоей молчанки все боятся».

Теперь же, при безработице, от молчания Пыхт Пыхтовича никакого толку не было, поэтому дед Пыхто всячески унижал брата и корил за беспросветную лень:

— Во рту-то у тебя, поди, мох вырос, дармоед проклятый! Вишь, печка просела, пролежал, кирпичи не выдержали. Мухи бы тебя засидели!

Но в грустные минуты, когда дед Пыхто вспоминал о золотой поре своей жизни, он разговаривал с братом миролюбиво.

Вот и сейчас, покричав на брата, постыдив его, дед Пыхто успокоился, взгрустнул и жалобным тоненьким голоском запричитал:

— Какие были времена, а, братец! Какие времена! С утра до вечера со смеху умирали! Животики надрывали. Манная каша рекой лилась! Брат мой милый! Пыхтоша дорогой! Как же дальше-то жить будем?

В это время Семеро пыхтят принесли из лавки старьевщика большую медную трубку. Дед Пыхто вытер слезы, трясущимися от нетерпения руками затолкал трубку в рот и крикнул:

— Табаку мне быстрей, табаку!

Пыхтята бросились на колени и поползли от крыльца в разные стороны, отыскивая в траве мягонькие кругленькие подушечки грибов с дедушкиным табаком. Они набрали гору таких подушечек и свалили у ног деда Пыхто. Он набил трубку, нажимая на подушечки пальцем, закурил — изо рта, из носа потекли коричневые струйки дыма.

Первую трубку выкурил, все еще горюя о прежней жизни:

— Нет, я не переживу этих скучных серых дней! Нет, нет, нет! Сердце кровью обливается. Всем, всем нужен был дед Пыхто. Только и слышал: дед Пыхто, пожалуйста, к нам, дед Пыхто, возьмись за этого мальчика, за эту девочку, за этот детский сад. И какие люди просили! Матери-героини, отцы семейства, пожилые, молодые, старые родители! Я с выбором жил! Неграмотных ребятишек и видеть не хотел. Брал с образованием не ниже первого класса!

Семеро пыхтят, похожих одновременно на медвежат и на игрушечных чертенят, уселось на крыльце вокруг деда Пыхто и слушали во все уши. Пыхтята были мохнатенькие, черноглазые; славненькие и такие уж дружные — водой не разольешь. Один начинал плакать, плакали и другие шесть, одному соринка в глаз попала, за компанию, и другие шесть терли глаза маленькими, черненькими кулачками; один говорил: «Мороженого хочу», и остальные тоненько, хором пищали: «Мороженого хочу», а пищали они быстро и получалось непонятное слово: «Морчу, морчу!» — поэтому дед Пыхто никогда не мог их понять, и пыхтята ни разу в жизни не ели мороженого.

Больше всего пыхтята любили смирненько посидеть на крылечке, тараща грустные, влажные глазенки на белый свет, тихонечко поспать, сбившись в кучу, и сладенько, быстренько поесть манной каши.

Пыхтята нисколько не горевали, что у деда Пыхто кончилась работа, потому что очень устали и хотели отдохнуть. В былые дни дед Пыхто не давал им ни сна, ни отдыха и все заставлял щекотать, щекотать и щекотать, и от этого щекотливого дела на нежных пальчиках пыхтят появились большие розовые мозоли, а в ушах всегда стоял звон от смеха ребятишек.

Когда началась безработица, пыхтята очень обрадовались, как по команде подпрыгнули, крутнулись, поцеловались холодными курносыми носишками — обрадовались они очень тихо, потому что боялись деда Пыхто и никогда не шумели. Они боялись также кошек, мышей, лягушек, темноты, большой черной пречерной комнаты, среди которой стоит черный-пречерный стол, а на столе стоит черный-пречерный гроб, хотя никогда в жизни не видели ни этой комнаты, ни этого стола, ни этого гроба. Пыхтята закрывали глаза и шептали: «Ой, страшно, ужасно!» и несколько раз принимались лечиться от страха. Один прохожий посоветовал есть подгоревшие горбушки, от которых все становятся смелыми. Другой прохожий посоветовал есть для храбрости сажу — они вылизали шершавыми язычками каждый камень печной трубы — языки почернели, а смелости по-прежнему не было. Третий прохожий посоветовал есть глину, потому что к глине прилипает весь страх, который имеется внутри. Глина понравилась пыхтятам и больше подгоревших горбушек, и, уж конечно, больше сажи — такая сладкая, пресная и жуется долго, как сера.

Они сидели на крылечке вокруг деда Пыхто, слушали, как он жалуется на скучную жизнь, жевали глину и хотели быстрее попасть под крылечко, чтобы сбиться в кучу и тихонечко поспать.

Вдруг дед Пыхто выронил трубку, с радостно выпученными глазами привстал:

— Смотрите! Ура! Неужели конец безделью?! Неужели сюда?! — сиплым, восторженным шепотом спросил он.

Меж редких кустов шиповника, росших невдалеке от избушки, появились мальчик и девочка. Девочка ела мороженое, а мальчик время от времени дергал ее за косичку и требовал:

— Дай откушу! Моя же очередь!

Дед Пыхто замахал руками, закричал:

— Сюда, сюда! Куда же вы?

Мальчик и девочка, увидев страшную бороду деда Пыхто, испугались и убежали. Дед Пыхто в отчаянья хлопнулся на крыльцо и прокричал:

— Табаку мне быстрей, табаку!

Пыхтята опять поползли по траве искать дедушкин табак. Набрали его целую гору и спрятались под крылечко. А дед Пыхто окутался коричневым дымом, затих, почти заснул и несколько пауков стали плести паутину в его бороде.

Девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин, которые испугались деда Пыхто, шли на Конную площадь, где гостил проезжий зверинец. Чтобы посмотреть на проезжих львов, обезьян, лисиц, нужно было заплатить по десять копеек за вход. У девочки Алены в кармане фартучка бренчали десять новеньких блестящих монеток — копейка к копейке, а Сашка Деревяшкин зажимал в кулаке два тусклых, позеленевших пятака, которые дала ему бабушка.