Здесь же, у баньки, любимое место молодежи и ребятишек, и потому весь бугор тут вытоптан, ни травинки на нем. Иногда в летние вечера слышались здесь песни — подросший за войну молодняк пытался водить хороводы, но чаще всего взрослые парни и девки играли вместе с ребятишками в бабки, палочки-застукалочки, эвенкийский травяной хоккей…

Сейчас народу в стойбище и на фактории поубавилось, большинство семей откочевали в тайгу на охоту, а школьники уехали в интернат.

Нынче днем Амарча, Воло и Палета, внук дедушки Бали, сидели на земле, на солнечной стороне бани, грелись, вспоминали летние игры, потом попробовали соревноваться — кто кого переплюнет, но и это вскоре им надоело, сидели просто так, ничего не делая, лениво перебрасываясь словами.

Вернулись из школы Костака и Митька и подбили малышей играть в бабки. Бросились ребятишки по своим чумам, где в укромных местах хранили бабки, даже Палета принес, — обычно у него не было — он все время проигрывал. Палкой обновили на земле черту и поставили кон. Стали орлиться, и, конечно же, начать игру выпало Митьке с Костакой.

Первым стал целиться Митька. Вытянул вперед руку с биткой — крупной бабкой, залитой внутри свинцом, прищурил глаз. Все замерли, затаили дыхание, и тут Костака вдруг весело забубнил:

— Не попал, не попал, свою мать закопал!..

Митька перестал целиться:

— Ты чо опять заговариваешь под руку?.. А если я тебе…

— А чо я? — невинно заулыбался Костака.

Митька снова вытянул вперед руку, сощурился. Потом, не торопясь и не отрывая взгляда от бабок, занес руку назад и метнул. Битка пролетела над бабками.

— Промазал! — облегченно вздохнули ребята.

— В следующий раз я играть не буду. Лезет с заговорами! — Митька зло глянул на Костаку.

Тот, не обращая внимания на дружка, прошел к условному месту, откуда били и, чтобы Митька не успел ничего сказать, сразу же, не целясь, размахнулся, что есть силы метнул свою тяжелую битку. Битка глухо стукнулась о стенку бани и, отскочив, угодила по ноге Воло. Тот взвыл, поджал ногу, обхватив ее руками, запрыгал на другой, потом, не дав никому опомниться, взял битку и бросил в речку.

— Вот тебе!

С этого и началось.

Растерявшиеся Амарча и Палета взглянули на Костаку, а Митька, довольный таким поворотом событий, подзуживая, сказал:

— Вот те на… Все за мир, а он за войну!

Это задело Костаку, и он двинулся на брата:

— Ты что, Лягушонок, по морде захотел?! Я нарошно, что ли? — И дал пинка Воло. Тот заорал, глаза зашныряли по сторонам в поисках палки. Это у него и раньше бывало, прием старый, испытанный — возьмет палку и давай гоняться за ребятами. А те и рады: начинают хихикать, корчить рожи, показывать языки, и получается своеобразная игра — дразнить воющего Воло. Но, надо сказать, и Воло маленько хитрил. Бегает за ребятишками, орет, а сам поглядывает по сторонам: не видно ли кого из взрослых, не заступятся ли?.. Эта игра чаще всего кончалась тем, что открывалось окошко Госторга, оттуда высовывалась всклокоченная голова дядюшки Мирона и раздавался пронзительный свист. Так свистеть, не засовывая пальцев в рот, умел только он. На бегу замирал Костака, остальные ребятишки прятались кто куда: за баню, в густую высокую траву. Чужих дядюшка Мирон никогда не трогал, попадало всегда Костаке, хотя, чаще виноват кругом бывал Воло.

Сейчас, чтобы еще раззадорить Воло, Митька хихикнул, и тот бросился к дверям бани, где лежали дрова. Начиналось бесплатное представление, как называл эту игру Митька. Повеселел даже Палета.

Воло с ревом кинулся за старшим братом. Митька засмеялся, стал корчить рожи…

Амарча молчал. Виноватым во всем он считал Костаку.

И тут из чума с берестяным тазиком в руках — хлебовом для Качикана — вышла бабушка Эки. Позвала Воло, погладила по голове, успокоила мальчонку.

Вот об этом и вспомнила бабушка вечером, укоряя Амарчу. Тот сильнее стал дуть на чай.

— Га… а… га!.. — опять донесся лебединый клик.

— К снегу, — сказала бабушка, — лебеди и журавли самые поздние птицы. Полетели — жди снега… Какими будут нынче осень с зимою? По приметам, люто будет… Как там поохотятся наши? Не растерял бы Ургунчэ оленей, а то вшей не хватит рассчитаться. — Она снова тяжело вздохнула.

— Энё, а почему не улетают в теплые земли рябчики и глухари? — поинтересовался Амарча.

— А ты почему не сходишь к дедушке Бали? Разве он все сказки вам рассказал?

— Нет, про рябчиков и глухарей он не рассказывал.

— А ты сходи и спроси. Скажи, дедушка, отчего у рябчика мясо белое? Отчего у глухаря брови красные? Почему они не улетают со всеми птицами? Он знает.

Действительно, отчего?

Амарча знает, почему у бурундука спина полосатая и почему кедровка стала черной. Это давным-давно было, когда Амака — Дедушка Медведь — дружил с ними, с бурундучком и кедровкой, и попросил их разведать урожай шишек в кедровом лесу. Кедровка полетела туда, увидела множество шишек, загорелись от жадности у нее глаза, и она решила: «Не скажу Медведю, все будет мое!» Вернулась назад, запела: «Ни одной шишечки не видела, с голоду помирать придется! Конец света наступает!» А у самой довольный, сытый вид. С подозрением посмотрел на нее Дедушка Медведь. «А теперь ты, Улгуки, сбегай в кедровый бор», — обратился он к бурундучку. Умчался тот и вскоре вернулся с раздутыми щеками, лапками вытряс орешки и радостно запищал: «Дедушка, шишек там видимо-невидимо, всему живому хватит!» И Дедушка Медведь погладил лапой бурундучка, вот и остались полоски на его спине, а кедровку за вранье бросил в костер, и она чуть не обуглилась, стала черной…

Амарча знает много сказок про волков, про жадных росомах, про хитрых лисичек, про трусливых зайчишек, много сказок про разных других зверьков, а вот про птиц дедушка Бали почему-то еще не рассказывал.

Надо сходить к дедушке, а то и правда скучно ему сейчас стало. И в гости никто не зайдет, людей-то в стойбище почти нету. Все, кто может держать ружье, ушли на охоту, разбрелись по своим родовым землям. На что уж Ургунчэ полежать любит, но и тот поднялся, ушел в тайгу, говорит, осенью и у него, как у оленей, кровь начинает играть.

Сохатые, олени, медведи нагуляли за лето жиру толщиною в ладонь, мясо у глухарей и рябчиков стало нежным и вкусным, какой же охотник сейчас усидит в стойбище и на фактории? Только слепому да убогому нечего делать в тайге — лишним ртом будет. Были бы глаза, разве дедушка Бали считал бы себя обузой? Нет, конечно. А так вот остался на стойбище с бабами да малыми ребятишками. «Госторг да Кочсовет не дадут вам умереть с голоду, — рассуждали, уходя в тайгу, мужики. — Слава богу, война кончилась, теперь полегче будет…»

Это верно, без войны куда как лучше стало. Да все равно — много ли заработаешь на заготовке дров для школы и конторы да траве для коров?

Пока тепло, старики да старухи по вечерам мнут шкуры, выделывают камус[10], а дедушка Бали к тому же нянчится с внучкой Тымани. Палета-то сам не больно велик, какой из него помощник…

Амарча уставился на пламя костра, и мысли его переключились на огонь. Вечно можно смотреть в глаза огню, и не надоест никогда. Словно в древней пляске, извиваются язычки пламени, о чем-то шепчутся, разговаривают на своем языке. Вспыхивают, угасают, а чуть пошевелишь угольки — снова слышится песня. Для Амарчи это пока тайна, а старики, как бабушка Эки и дедушка Бали, понимают язык огни, кормят его душу лучшими кусочками от добычи и стараются не обижать, не оскорблять его худым словом и делом.

Огонь всесилен!..

…Рядом с чумом раздались шаги. Бабушка Эки встревоженно повернулась к двери: кто идет? Качикан на улице молчал, и это успокоило их с Амарчой. Послышалось кряхтенье, потом, откинув полог, в чум медвежонком вкатился маленький безухий мужичок Чимиркан.

— Откуда ты взялся? — удивилась бабушка.

Чимиркан стряхнул со спины турсук. Что-то тяжелое в нем:

— Шашлычьте!..