Ноют зубы. Чешутся десны…

Пришел Воло. Но он Амарче сейчас не помощник. Что может он сделать, разве только отвлечь? Ну, хоть посочувствует, и то легче станет.

— Было бы лето, не болел бы, — говорит Воло.

Тут он прав. А когда оно снова придет, это лето? Когда его принесут с собой птицы? Где они теперь, эти небесные олени? Хэ! Летом пил бы березовый сок, нарвал бы дикого лука, накопал бы сараны, собрал бы ягод… От них не болят зубы! Но лето еще далеко, лучше о нем и не думать.

— Кынг!.. Кынг!.. — подали свой голос гугары — колокольчики на шеях оленей.

— Мэт!.. Мэт!.. — а это уже оленеводы кричат.

Первыми учуяли гостей собаки. Почти одновременно они вскочили, загавкали, потом дружной сворой бросились к лесу.

— Оленеводы приехали!..

— Пастухи оленей пригнали!..

Хорошая весть. Пастухам в стойбище всегда рады. С самого месяца Телят они не топтали троп в Суринду, их кочевья далеко отсюда — там, где высятся хребты Путорана, где простирается бескрайняя, не мерянная никем тундра, Великая Хэй.

Хэйкогиры — тундровые люди. Кто виноват, что лишения, голод, болезни от некогда могучего ствола тундровых людей оставили лишь голые тонкие веточки? Станут ли они листочками, дадут ли побеги? Амарча — маленький тлеющий уголек слабой надежды. Некого Эки встречать из тундры. Были когда-то у Хэйкогиров олени, но они стали общими. А ум пастуха не переделался, не каждый может, беречь общее, как свое. Может, оттого и тают артельные олени? Волки их поедают, от истощения они гибнут…

— Эх-хэ! — могла бы сказать людям Эки. — Не машите на оленя шибко руками, берегите его! Олень для эвенка все: и ноги, и крылья, и теплая одежда, и вкусная пища. Берегите оленя!.. Не станет его — исчезнет народ. Что делать эвенкам в тайге без оленя, коли руки их ничему иному и не обучены?

Да кто будет слушать старуху — план, план давай! Нужно Суринде послать на извоз три сотни санок, даже стельных важенок запрягают — откуда же телятам-то быть? Разве не знает об этом председатель артели? Знает. Но придет из района бумага — куда денется, запряжет, а весной его же будут ругать за малый приплод. Хэ, как все непросто в жизни. Возишь продукты, товары разные — хорошо; телят поэтому мало родилось — плохо. Вот и крутись…

Амарча тоже выскочил бы взглянуть, кто приехал, кому и что привезли, но куда без штанов выскочишь? Бабушках Эки их латает. Хорошо, что Воло пришел, рассказал.

— Пастухи в лесу чумами стали, а сюда погостить приехали. Палета уже мясо жует.

Обсадив эту новость, Амарча с Воло игру затеяли: разговор птичек.

— Чичаку, пойдем купаться! — зовет Амарча.

— Утонем! — отзывается Воло.

— За водоросли поймаемся!

— Руки обрежем!

— Рукавицы наденем!

— Рукавицы промочим!

— Высушим!

— Пересохнут!

— Разомнем!

— Порвутся!

— Иглой зашьем!

— Игла затупится!

— Напильником наточим!

— Напильник где?

— В турсуке!

— Турсук где?

— В лабазе!

— Лабаз где?

— В лесу!

— Лес где?

— Огонь съел!

— Огонь где?

— Вода съела!

— Вода где?

— В море ушла!

— Море где?

— В Москве!..

Стоп!.. Тормози хореем!.. Неправду Воло сказал. Проиграл!..

Где-то далеко-далеко лежит сказочное Ламу — море Байкал, самое богатое море. В нем видимо-невидимо диковинных рыб и зверей. Оттуда, из-за Байкала, начали свое кочевье по тайге эвенки. В поисках счастья они кочевали. Но нет нигде этого счастья, и какое оно, счастье-то, тоже никто не знает. В море, конечно, все может быть, даже счастье, но там нет никакой Москвы — иначе в памяти стариков сохранилось бы это название, в легендах бы о нем говорилось…

— Стой, стой, ты проиграл! — радуется Амарча. Игра эта бесконечная, но отвечать надо только правду. Соврал, значит, проиграл!

— Нет Москвы!

— Есть!

— Ачин!

— Бисин! — орет Воло, да так уверенно, что Амарча усомнился: может, промашка? Ведь иной раз Воло приносит странные новости, ну, вроде того, что земля круглая, как мячик, и к тому же вертится. Дурачок, кричал тогда Амарча, какая же она круглая, посмотри: всюду горы, хребты, болота, где же круглая-то? Дулбун! Потом Костака и Митька подтвердили его слова. Может, опять у брата узнал…

— Олень говорит, — начал другую игру Амарча и произнес по-русски: — Моя пошла в тайгу!

Воло вытаращил глаза:

— Он что, твой олень, девочка, чтобы так говорить?

— Как девочка? — не понял Амарча.

— Олень должен сказать: я пошел в тайгу!

— Сам скажи по-эвенкийски: я пошел в тайгу.

— Би сурум агила, — говорит Воло.

— А девчонка как скажет?

— Би сурум агила…

— Видишь! Все одинаково! А ты, оленчик-девчонка! — торжествующе кричит Амарча.

Воло недоуменно моргает глазами, о чем-то думает, потом говорит:

— По-нашему девчонка скажет: я пошла, а мальчик — я пошел. У вас неправильно. Спорим?

— Это-у вас неправильно!..

— Нет, у нас верно! А у вас…

— Огонь — люди? — Амарча тычет рукой в костер, перебивает Воло.

— Нет!

— Люди!

— Нет!

— Люди! Мы его кормим, он живой!

— Ну и что? Он, же не человек.

— Люди! Звери, птицы — все люди!

— Ээ! Ну, чего потихоньку-то играть не можешь! — одергивает бабушка Амарчу. — Тут что — глухие?

Услышав голос бабушки Эки, поднял голову и повел ушами лежавший у входа Качикан. Он следил за каждым ее движением и тут оживился, облизнулся и снова уставился на хозяйку: что-то долго не дает она сваренную бурду. Сколько же может та остывать?

— Он что — не люди? — обиженно кивает Амарча на собаку.

— У русских все по-другому. По-разному жили, вот и понятия разные. Не ссорьтесь… — Бабушка успокаивает ребят. — Вы оба правы.

Игра расстроилась.

Бабушка подбросила дров в огонь, подняла голову к дымовому отверстию:

— Опять либгэ — мокрый снег. Вот в нашем языке мороз, снег, холод имеют десятки названий, и все потому, что мы с ними рядом живем, сроднились, можно сказать. А слова «школа» — у нас нет. Не учились мы раньше. Придет новое лето, поедете в интернат, там все узнаете…

Она зубами перекусывает жильную нить, вертит, осматривая, штанишки — нет ли еще дырок? — бросает их внуку, привычно ворча:

— Аккуратней бегай-то, везде сучья находишь! Все на тебе горит!..

Бабушка Эки давно пробудила у внука стыд. Понимать стал, а это уже хорошо. Удивляться умеет — тоже неплохо. Лишний раз поворчать на него не грех, у мальчонки вся жизнь впереди, глядишь, бабушкина наука и пригодится.

— Бакари-то привяжи, чего вечно вязки болтаются?

Ребятишки выскочили на волю.

Шубой горностая белел снег, пухлый и мягкий. Ступишь в него — провалишься, словно в перину. Когда еще мороз да ветер прижмут к земле этот пух? Стоит ли ждать? Может быть, самому утоптать снег поплотнее да покататься с горки на шкурах, на лыжах, а то и просто так — на коленях?

Никого не видно, один Палета на горке топчется. Даже отсюда заметно — жует что-то; правда, наверно, оленеводы его угостили, или сам выпросил. Увидев ребят, Палета падает на живот и катится вниз. Парка у него до самых пяток, он в ней — как медвежонок.

Воло и Амарча тоже съехали вниз — один на коленках, другой на оленьей шкуре. Потом попробовали кататься стоя. Резво понесли Воло чарки — только ветер свистит в ушах, — да не устоял он, полетел кувырком. Попытался и Амарча на ногах съехать, но подошвы его бакарей не скользят, он тоже нырнул головой в сугроб.

— Ха, неумехи! — закричал Палета.

— А ты? Ну-ка, попробуй!

И надо же — Палета, неуклюжий и толстый, не упал, удержался. И снизу победно помахал им рукой.

— А кто ближе всех подойдет к полынье? — разохотился он.

— Утонем, — нерешительно сказал Амарча.

— Трусы вы! С горы и то не можете съехать, — ехидно рассмеялся Палета.

— Давай! — согласился вдруг Воло. Обидно, что трусом назвали.

…Взглянули на реку. Там, где летом была быстрина, сейчас лениво ворочалась темная густая вода.