Песня хорошая, а вот пел ее Куманда с грустью. Хэ, подумалось матери, в мыслях-то ты совсем в другом месте кочуешь. Пошутили тогда про дочку Чемды, да, видно, вправду, надо готовить оленей на тори. Вырос Команда, стал мужчиной; вон и у Кутуя появился пушок над верхней губой. Но Кутуй стеснительный, смирный, как ездовой олень-учуг, весь в отца, такой же неразговорчивый, точно у него рот зашит. Ему невесту придется самим выбирать…

Эки вспомнила свои молодые годы и тоже взгрустнула. Но то ли весна такая дружная и солнечная была, то ли радость ожидания младшего сына не дали грусти расти, вскоре она облегченно вздохнула:

— Хэ! Как хорошо молодым быть!..

Улыбалось солнце, смеялись ручьи, искрился ослепительный снег — больно было глазам.

Тут и время подоспело вести караван на суглан в Суринду. Начались привычные хлопоты, суматоха. Проветренные, починенные зимние парки, шапки, унты, штаны из ровдуги[36], рукавицы — все упаковали в аккуратные узлы, сложили в турсуки и свезли на лабаз. Оттуда достали летнюю одежду, перетрясли, осмотрели — не погрызли ли где мыши? Примерили — Куманда растет, малы ему праздничные наряды! Пошутили, посмеялись, да ничего, придется Эки поработать иголкой и сшить новый зипун, а этот достанется Кутую.

— Пока у меня сердце с крыльями, так разрисую новый зипун, что ни одна девушка не пройдет мимо, не взглянув на тебя, — пошутила Эки. — Все невесты твои будут. Вот где только оленей столько возьмем?!

Три дня томились мужчины от безделья, пока Эки на свой лад кроила и украшала бисером, разноцветными лоскутками новое сукно, но зато сшила на славу, не уронила чести мастерицы. Любят мужчины яркое, как дети.

Тронули аргиш знакомой тропой мимо хребта Олений Сосок, по марям, по болотам, до самой речки Суринды, к летнему стойбищу, где намечено проводить суглан.

Хэйкогиры первыми подошли к Суринде. Поставили чум на прежнем излюбленном месте, огляделись — зря торопились, никого еще нет. Ладно, не беда. Можно порыбачить, поохотиться на уток, отдохнуть, благо деньки хорошие.

Зазвенели гугары на оленях Ушкагиров, Анкоулей, Кондогиров, Бирагиров… В один день выросли островерхие чумы и запылали рядом костры. Наверное, никогда еще не бывало на берегу Суринды столько костров и чумов сразу. Людей-то, оказывается, в тайге тоже целый муравейник! Шумно стало. Лаяли и постоянно затевали драки собаки, пришлось унимать задиристых забияк, привязав к деревьям. Между чумами бегали, хоркая, важенки — разыскивали оленят.

От чума к чуму потянулись люди. Мужчины вели разговоры об охоте, о прошедшем отеле, о предстоящем суглане; у женщин — свои дела; а молодежь стала заводить хороводные пляски. Весна всегда была временем «ёхорьё». До самого утра не смолкали смех, крики, гомон. И, как всегда бывало, начнут танцы молодые, а потом, глядишь, выйдут из любопытства и пожилые — вроде бы просто так, хоровод посмотреть, да не заметят, как сами увлекутся, пустятся в пляс, и зашумит тогда все стойбище.

В один из теплых, по-настоящему летних вечеров, когда солнышко уже гнездилось на макушках деревьев, все люди вышли из чумов к кострам, с интересом поглядывали на молодых. И, как всегда в таких случаях, послышался чей-то голос:

— Эй, Амарча Чемда, иди, вставай в круг!

— Мада! Присоединяйся!

— Эх, была не была! Вспомнить молодость, что ли? — тут же вскочил Чемда. Голос у него хороший, раньше он часто бывал заводилой на молодежных гулянках, мог до утра петь да плясать.

Тряхнув косматой своей головой, улыбаясь, он, прошел в хоровод.

— Тогда тебе и начинать!..

— Ну, хитрецы!

Все засмеялись. В круг встали еще несколько пожилых мужчин.

— Где ты, наше солнцеликое счастье! — начал Амарча, но поперхнулся. — Что-то голос у меня охрип!..

— Вот привезут русские спирт, сразу прочистится!

Снова раздался смех, шумно стало.

— Со спиртом и безголосые запоют! А ты так давай!

Амарча прокашлялся:

Хоровод подхватил:

Амарча повел дальше:

глуховатым, но приятным голосом выводил Амарча. Никто не мог соревноваться с ним в любовных песнях. Умел он вязать слова, и песни его получались самыми красивыми.

Хороший хоровод вышел. Но где-то на середине песни мысли Амарчи повернули на сегодняшний день, и он запел:

Хэ, какой хоровод получился! Обо всем было спето. Уставшие танцоры повалились на молодую траву, а потом, отдохнув, затеяли борьбу. На этот раз Куманда отличился. Тут ему не оказалось равных. Начали подзадоривать мужчин.

— Спины у вас еще весенние, — шутил Амарча, — размякли после зимы. На следующий год с Кумандой померяюсь силой. Он здоровый, как лось, но, думаю, меня, как родственника, пожалеет и нарочно поддастся.

Слова Амарчи вызвали громкий смех, а смущенные парень с девушкой убежали к реке.

Скоро будет новая семья.

Уже утром расходились по чумам. Все думали об одном: когда же приедут русские? Вон, комар уж ударил, надо будет оленей гнать на летние пастбища, а их все нет и нет… Интересно, каким Кинкэ стал, наверно, шибко походит теперь на русских?

Посматривали вниз по течению реки, на дорогу, ведущую к Нербоко, — может, оттуда появятся новые власти. Кончались припасы муки, соли, табака, потому и ждали их с нетерпением.

— Купец не заставил бы себя ждать. — Кое-кто осуждающе качал головой. — Тут как тут был бы.

Парни и девушки просили старух погадать на палочках, когда же прибудут русские и, считай, все прокараулили их! Грех один вышел, стыдно вспоминать даже! Да что поделаешь, если русские, как нарочно, решили показать им чудо!

— Пусть лучше об этом Мада расскажет, — смеялись потом над собой.

— Память дырявая стала, — улыбаясь, отнекивался Мада, но, поломавшись, все же рассказывал.

А дело было так.

Мада проснулся от сильного толчка в бок.

— Скоро солнце будет с другой стороны заглядывать в чум, а ты все валяешься! Нет ли пролежней на боках? Сколько тебя можно будить?! О, леший наградил меня таким муженьком… Другие давно уже мяса, рыбы наелись, а у меня вечно котлы чистые!.. Вставай! — жена еще раз ткнула Маду и вышла из чума. Но и с улицы продолжали сыпаться ее проклятья. По словам Мады, она оправдывала свое имя Онголик — Кедровка. Долбила и долбила…