Эта удивительная русская женщина смешно коверкала эвенкийские слова, но разговаривать с ней можно было. Она сама охотно рассказывала про новую жизнь, про сказочный Ленинград, где бедняки поднялись на своих богачей, побороли их и установили свою, справедливую, власть. Лозунг у власти таков: кто не работает, тот не ест!
Кинкэ сразу привязался к этой необыкновенной женщине, внимательно слушал ее, сам о чем-то расспрашивал. А перед отъездом она вдруг сказала Колокану:
— В Ленинграде открывается институт Народов Крайнего Севера. Будут учить ваших детей, чтобы понимали язык бумаги, чтобы у вас была своя национальная интеллигенция. Я заезжала в Нербоко, в ваш центр, и договорилась о нескольких учениках. Хочу, чтобы учился там и Кинкэ. Он способный, умный юноша. Думаю, когда овладеет грамотой, станет настоящим хозяином своей земли. Какое будет ваше слово?
Обращение русской женщины понравилось Колокану, но он молчал, словно обдумывал сказанное, а Эки не смела лезть со своими советами — ее не спрашивали, как ее спрашивали и Куманду, старшего брата, он еще без жены, без своего чума, значит, и он — безголосая рыба. Слово было за Колоканом.
— У нас вера такая: мужчина должен быть добытчиком, кормильцем своей семьи, — сказал неопределенно отец.
— С грамотой-то он лучше прокормит, — стояла на своем женщина.
Эки взглянула на сына и поняла — в мыслях тот давно уже далеко кочует. Поняла, но вопреки себе заговорила:
— Разве это дело — мужчине с бумагами возиться? Кто будет за оленями присматривать? Да и тори пора готовить, не век же ему со стариками жить…
Не успела договорить, как ее перебил Колокан:
— Ча! Кто здесь хозяин? Не мной было сказано: волос длинный, а ум короткий. О вас, женщинах, сказано. Это и тебя, матери моих детей, касается!.. Моя речь такова: если едут другие, пусть и Кинкэ наш новую тропу осваивает. Чем он хуже?
Так неожиданно решилась его судьба, и Кинкэ вместе с женщиной уехал куда-то на край света.
Первое долгожданное письмо, успокоившее сердце Эки, получили к Новому году, когда уже закончили осеннюю охоту. Каждый человек, побывавший в чуме, желал послушать, о чем пишет Кинкэ. По нескольку раз перечитывали письмо. Люди радовались, что Кинкэ жив и здоров, вслух одобряли его заботу о здоровье родных, об охотничьем промысле и недоуменно замирали, когда Кинкэ описывал город.
«Что можно рассказать о городе? — спрашивал Кинкэ и сам же отвечал. — Боюсь, что из моего письма вам не все будет понятно. Тут, как сказителю, нужно время, чтобы все объяснить. Чудеса здесь на каждом шагу.
Город в основном состоит из камня и железа, куда ни кинь взгляд — всюду камень и железо, даже берега реки Невы и многочисленных речек одеты в камень. Дороги и улицы гладкие, как доска. По ним день и ночь, гудя и свистя, снуют машины и трамваи. Без лошадей большие железные санки бегут по улицам, возя людей и всякие грузы. Трамвай, тот еще больше, еще сильнее, потому что сколько людей не влезет в него (некоторые даже висят с боков и сзади), все равно везет.
И дома здесь тоже каменные, громадные, как скалы. Окошко на окошке сидит, как большие каменные норы. Комнаты в них есть такие огромные, как наша поляна в стойбище. Все эвенки вместе с оленями, собаками могут войти, да еще место останется. Они такие высокие, что загораживают все: и деревья и солнце. Скучно глазам. В первое время мы все скучали, очень хотелось домой… Ходить по улицам мы боялись. Думали, вдруг зазеваешься, выскочит машина из-за угла и задавит. Гул, лязг, скрежет железа, гудки и свистки машин, казалось нам, с ума сойти можно. Мы плохо спали по ночам, постоянно вздрагивали и вскакивали…
Выдали нам тут русскую обувь — сапоги, теперь-то привык я к ним — хожу, город разглядываю, а поначалу тяжело было, будто в оленьих башмаках[34]. Но без сапог еще хуже — в первые дни я все ноги об камни отбил…
Привыкаю я помаленьку, и город начинает мне все больше и больше нравиться. Может, это еще из-за того, что у людей тут сердца не каменные, а добрые и отзывчивые. К нам все здесь хорошо относятся. Каждый день вижу Глафиру Макаровну, которая учит нас, эвенков, и сама учится эвенкийскому языку…»
…И вот Кинкэ летом вернется домой. Будет толмачом на суглане. Как же не порадоваться такой вести?! Всю ночь пылал костер, слышался нескончаемый разговор. По этому случаю и у Колокана язык развязался — вспоминал, он родовые сугланы, покруты в русских деревнях.
С тех пор семья Хэйкогиров, и особенно сердце Эки жили ожиданием лета. Мать начала считать дни, но это оказалось таким мучительным занятием, что она вскоре оставила его. Потом она поняла — надо постоянно давать своим рукам и голове работу, так незаметнее летит время. С раннего утра, хотя и раньше она не сидела без дела Эки начинала возиться с котлами, посудой, едой для собак, аргишила на новые стоянки, день и ночь не давала себе роздыху. Муж с сыновьями шутили:
— Видать, у тебя еще одни руки выросли, мать?
— У меня крылья выросли!.. А вы не смейтесь, лучше о помощницах мне подумайте, а то останетесь бобылями. Я помогла бы ребятишек нянчить… Тебе, Куманда, пора уже своим гнездом обзаводиться. Я слыхала, Чемды свою дочь хотят за старого Майгунчу выдать. У него оленей — как муравьев в лесу. Не у каждого ума хватит их сосчитать. Вот и будет, бедняжка, второй женой у старика…
Куманда нахмурился.
— У нас тоже хватило бы оленей, — продолжала мать, заметив, как он опечалился. — Но не знаю, кому их готовим. Ты, отец, не решил, к кому пойдем за «уздой согласья»?
— Лето покажет. Может, с Чемдами летовать будем, — отвечал, чуть улыбнувшись, Колокан.
Значит, и отец заметил. Куманде нравилась девушка.
Пришел месяц Телят — самое желанное для эвенка время. Появление олененка — вот настоящая весна! Ведь оленята — самые красивые и самые желанные цветы тайги и тундры! У таежников одна мысль: хороши бы все важенки оленят подарили. Вот счастье было бы!
Но и хлопотное это время. За каждой важенкой нужно глядеть в оба: чтобы олененок не на снегу родился, иначе не жилец он на белом свете, а для этого надо уметь солнечные, открытые места выбирать. Любую мелочь надо предусмотреть. «Лучше жену потерять, чем оленя» — так в старину говорили.
Но, видно, весна решила преподнести Хэйкогирам еще одну радость. Все два десятка важенок принесли тонконогих, темноглазых оленят.
Повеселел Колокан — не в тягость стали обязанности пастуха. Вместе с солнышком он вставал с постели, будил сыновей, и, наскоро попив чаю, опоясавшись арканами, взяв ружья и пальмы, — все трое скрывались в лесу. Надо осмотреть не только пастбище, где пасутся олени, но и всю ближнюю тайгу: не появился ли где амикан поблизости? Он вылез сейчас из берлоги, тощий, злой на весь белый свет, бегает по всей тайге — разминает ноги. Когда еще появится сочная трава и сладкая ягода, когда еще нагуляет он жиру? А сейчас надо укараулить от него беспомощных оленят. Могут появиться и волки. Эти разбойники — дай им волю — прирежут все стадо, сразу можешь оказаться нищим. Правда, у волков теперь тоже хлопот хватает: нянчат своих волчат, но если учуют оленей — не миновать беды.
Идут по тайге мужчины, кричат, стучат пальмами по деревьям — услышат непрошеные гости людей, отвернут в сторону. Не любят звери с человеком встречаться. Надо еще костры запалить, чтобы пахло дымом, а потом можно и к оленям вернуться, запятнать малышей — поставить на ушко родовое клеймо.
До самого полудня мужчины будут рядом с оленями, возвратятся в чум, чтобы поесть, и снова в тайгу. Мокро стало — появились в лесу светлые лужицы. Ну, да это тоже не большая беда, лишь бы уберечь оленей, тогда зимы да холода нипочем будут.
В молодости быстро забываются несчастья, как не задерживается мутная вода в стремительном ручейке.
Забылась тяжелая зима, засияло молодое солнышко и принесло Куманде светлые мечты. Как-то мать прислушалась к песне сына, которую он пел, возвращаясь к чуму, зимы не было в песне, была весна и любовь.
