В этот раз (в августе 1985 года) Лыско не явился с визитом, вынашивал план тотального разбоя — и исполнил его. Я был в лесу, Анюта с Юрой и Ваней ушли на озеро, оставив открытой дверь: про Лыско они не знали. Лыско тотчас проник в избу, в сваленных на кухонном столе продуктах выбрал сыр, сожрал его куском (700 г). Анюта, явившись к шапочному разбору, успела вынуть из Лыскиной пасти огрызок сыру. При подсчете убытков оказалось, что пес не только насытился сыром, но и заглотил целый кулек овсяного печенья, пачку печенья «Привет Октябрю».

Наказания Лыско не получил никакого, только укоры молодой женщины. Однако и это его обозлило. Лыско отлично понимал нашу чуждость его родному селу, неприкаянность, несерьезность нашего прозябания в избе Галины Денисовны Кукушкиной (я купил у нее избу, она съехала в Шугозеро), нашу потусторонность — с той стороны озера, где Лыско не бывал. Исконный нюрговичский пес нас презирал как пришлых...

Когда заходишь в избу Цветковых, Лыско принимается лязгать зубами, норовя хватить тебя за руку. И не знаешь, как отнестись к этому лязганью, то ли пес играет с тобой как с гостем, то ли оттяпает у тебя палец — зубы у него волчьи.

Однажды я повстречался с Лыско бог знает где, километрах в шести от деревни, за Саркой; он несся по нойдальской дороге, то есть по дороге из Нюрговичей в деревню Нойдалу, которой нет — мертвая деревня. Умерло и большое красивое село Долгозеро... Михаил Яковлевич Цветков рассказывал: «Которые идут — туристы — окна выбьют, костер на полу разожгут, а уходить будут, еще на стол нагадят, чтобы, значит, осквернить...».

...Лыско мчался в паре с Соболем — лайкой Василия Егоровича Вихрова. Собаки мчались так дружно и целесообразно, что на бегу Лыско только клацкнул на меня зубами, даже не гумкнул, а Соболь и не заметил меня.

Так я увидел сцену из жизни собачьего мира Нюрговичской республики. Лыско с Соболем совершали обег своего леса. Возможно, весь лес у них поделен на обеги, как у лесников на обходы. Псы питаются от леса — не от человеческого мира (сыр, печенье «Привет Октябрю» — это слону дробина). Они ловят зайцев (ранним летом зайчат), давят яйца в гнездах глухарей, рябчиков, уток (тетеревов извели под корень), поедают птенцов, гоняются по озерам за хлопунцами (на пару им это сподручней).

Собачий мир в Нюрговичской республике невелик по численности (как и крестьянский мир), но весьма разнообразен. В доме у Федора Ивановича Торякова — о! — там ячейка собачьей жизни, целое трио, достойное отдельной поэмы...

Хозяин этого дома, как мы помним, немногословен, скромен. Пригласит «на беседу», сидишь у него за столом, закусываешь налимом, поджаренным на постном масле, гоняешь чаи, уминаешь испеченные Татьяной Максимовной в печи калитки...

На полу предаются собачьим радостям три махонькие псинки. Они знают, что в этой избе их не обидят, не обделят куском, — и радуются.

Центром, главным членом собачьей семейки стал нынче Фантик — единственный в своем роде уникум собачьего мира — больше такого нигде не встретишь, не узришь...

Он необычайно, как кот сибирской породы, пушист. У него огромные, с поволокой, несобачьи (а чьи же?) глаза. Да он еще и не собака — щенок-кутенок. У него кривые, короткие, толстые лапы.

Фантик родился от Тоськи. Тоська — маленькая, выродившаяся лаечка-дворняжка.

Папа Фантика — Тимка — пес особенной, ни на что не похожей судьбы. Тимка — болонка. Я не знаю, что забросило, занесло его, жителя диванных подушек, принадлежность старых столичных дам, комнатную живую игрушку, в вепсские корби... Тимка по-болоночьи весь покрыт прядками белых кудряшек. Его маленькие, веселые, озорные глаза выглядывают из путаницы волос, как зайчата из травы. Тимка — бродяжка. В своих походах по Вепсской возвышенности он перемазывается, вываливается в грязи, становится как половая тряпка. Никто его не моет, не подстригает, не причесывает. Тимка отмывается в росистой траве; непричесанность, свалянность шерсти ему привычны, как рыбе чешуя.

И вот у Тоськи родился от Тимки Фантик (были ли у Фантика братья-сестры, не знаю, не спрашивал, не важно). Появление на свет сыночка не понравилось Тимке, отцовские чувства не пробудились в нем, напротив, пробудились воспоминания о какой-то другой его жизни, в большом (по сравнению с Горой-Сельгой) селе Корбеничи. Однажды он прыгнул в лодку, идущую в Корбеничи...

Лодка шла вот по какому случаю: везли в больницу в Шугозеро Татьяну Максимовну Торякову, страдающую астмой.

За весла сели две медички, специально для препровождения больной в больницу прибывшие из Шугозера. Федор Иванович взял кормовое весло, не столько править (и править), сколько давать лодке ход. После он хвастался, то есть делился со мною опытом, чтобы взбодрить меня на плавание в Корбеничи, в магазин: «За час тридцать доплыли». (Сам я еще ни разу не выгреб из двух часов).

В Корбеничах Тимка быстро сыскал то место, где раньше жил, наладил прежние связи (или завел новые) с корбеничским песьим миром. К посадке в лодку он не вернулся (Татьяну Максимовну посадили в машину). Федор Иванович вздынулся к себе на Гору один, без Тимки — ну, что ты будешь делать. Дома его с восторгом встретили Тоська с Фантиком.

Когда я впервые увидел прибавку в собачьем населении избы Торяковых, Фантик вовсю сосал Тоську, чмокал, сладко урчал. Потом, я видел, он схрупал сырых, принесенных с озера, окушков, подкрепился вареными моховиками, картошкой, бараньим мясом, полакал из блюдца коровьего молока (все от той же Римы). Он был толстый, бокастый, будто надутый изнутри, веселый, но опасливый, как его мама Тоська: за добрых людей почитал деда Федю, приехавшую (в отсутствие хозяйки) хозяйкину крестницу Ольгу, работающую в Ленинграде на ткацкой фабрике, а других опасался. Хотелось, хотелось ему поиграть и со мною, но боязно, боязно...

Однажды явился из Корбеничей Тимка. Он прошел семь километров развоженной тракторами дорогой, сам извозился в грязи, как чушка, превратился в шматок грязи. Глазенки его глядели сквозь черную грязь и шерсть весело, вызывающе-задорно: а вот и я! Он ластился к Тоське, видно было, любит, соскучился. На Фантика порыкивал, никаких нежностей, заигрываний с его стороны не принимал.

Тимку на радостях помыли в корыте. Он блаженствовал: ткнется сплюснутым, черным, холодным носом тебе в ладонь, ждет, чтобы ты запустил пальцы в космы на его болоночной мордочке, почесывал бы, поглаживал. Это он очень любил.

Что взбредет на ум Тимке, нельзя предсказать. Вдруг сорвется и покатится ежом по деревенской улице, на пастбище — вон туда к холмам, к костру-дымокуру, возле которого благодушествует корова Рима, нетель Сашки Текляшева, Иванова брата, остатние нюрговичские барашки. Пасет их Маленькая Маша.

А пса рыбака Ивана Текляшева, красивую умную лайку Серого, увели архаровцы, ночевавшие на Гагарьем озере, в доме, обихоженном Иваном.

Забегая вперед, скажу и о печальном исходе, постигшем верного пса Михаила Цветкова Лыско. Осенью 1986 года егеря охотничьего заказника (угодья вокруг Капшозера охотничьи — промышляют пушнину, сдают по плану) поставили капканы на бобра в бобровых урочищах; в один из них угодил Лыско. Пытался переплыть заводь с капканом на лапе, запутался в траве и испустил дух.

Хозяин искал любимого пса трое суток. Нашел, принес, похоронил в ограде у дома. Пойдет на могилку, покурит, поплачет. Помянет собаку добрым словом: «Лыско был у меня профессор во всех делах». И правда, профессор. Помянет и егерей, без злобы, а с горьким недоумением: «Я же их спрашивал, где будут ставить капканы, а они...». Злое дело против наших меньших братьев оборачивается злом против нас.

Михаил Яковлевич привез из Шугозера кормившегося там на помойках бесхозного пса рыже-черной масти, высокорослого, мосластого, довольно-таки страховидного, назвал его почему-то Мухтаром. Первое, что учинил новый четвероногий друг, это цапнул деда Мишу за руку — крепкими, вострыми зубами. Пришлось старику тащиться в Шугозеро, принимать уколы от бешенства.