Мои щеки горели, должно быть их пересекали едкие дорожки от слез.

В эту ночь я познала новую, неведомую прежде меру отчаяния. Человек, о котором я мечтала всю свою жизнь, оказался дьяволом. И увлек меня в ад.

Впрочем, в аду я была не впервые.

Дрожащими руками я приняла от Сказочника стакан воды. Даже если она отравлена, это не имело значения. Засыпая нервным горячечным сном на диване в его гостиной, я снова чувствовала себя двенадцатилетней девочкой. Он сказал, что перенесет меня в комнату. Что это будет моя комната. Я с трудом слушала, сознание рвалось прочь, веки отяжелели.

Через октябрь и Аллочкину с Яковом могилу я, как через кроличью нору, попала прямиком в давно отжившее и распавшееся гнилыми листьями лето.

В лето, когда нам было по двенадцать. Но тринадцать потом исполнилось только мне одной.

Кажется, я еще чувствовала руки Сказочника, обвившиеся вокруг моей талии, когда меня ослепило.

В тот день на излете августа солнце светило так невыносимо ярко, что невозможно было смотреть прямо перед собой.

Так что шлепающие впереди Олеськины мокрые ноги я видела урывками. Моргала. А потом вступала в короткий неравный бой с солнечным светом. Легкий ветерок почти не холодил. Только заставлял воду сходить мелкой рябью. И рябь эта ловила солнце и отсвечивала почти так же беспощадно.

Так что на старый высокий мост я волоклась за Олеськой почти вслепую. Острая трава щекотала голые ноги. Олеська уже была КМС по плаванию, а я… Я просто не хотела, чтобы она считала меня трусихой.

Никто другой не заставил бы меня прыгать с разрушающегося моста – с почти десятиметровой высоты – ровно в середину реки.

– Не бзди, Машко, я тебя, если что, вытащу. – Олеська резко повернулась ко мне, ее мокрые волосы окатили меня брызгами.

Я видела в каком-то фильме, как бросались осьминогом. И он летел, растопырив щупальца и вращаясь. Вот именно так, «по-осминожьи», и крутанулись пряди ее мокрых волос. А я была слишком близко, когда она вдруг решила затормозить и ободрить меня обещанием спасения. Хоть я и не налетела на лучшую подругу, но по лицу «осьминожьими» волосами таки получила.

Олеська гордо сложила руки, запрокинула голову и победоносно звонко хохотнула. Ее волосы немного пахли тиной. Но, бесстрашная спортсменка, она все равно была красоткой в своем розовом купальнике. А я выглядела нелепо. Честно говоря, вместо этого деревенского экстрима я предпочла бы почитать.

Я гостила на ее даче и совсем не знала эту реку. А что было там, на дне? Что сверкало под мостом? Или просто рыба играла?

Олеська авторитетно заявила, что с заброшенного трамплина даже пацаны не прыгают. Так что прыгнуть с него – для нас теперь дело чести. Я помялась, но подчинилась. В нашей команде Олеська явно лидировала.

– Смотри и учись, Машко! – Мне не нравилось, как подруга коверкает мое имя. Но она была от этого в восторге. Я сначала не решилась сказать, что мне неприятно. А потом уже было неловко.

– Я не очень хочу, Олесь, – заканючила я, – и я, кажется, на что-то наступила… Вроде бы поранилась… Еще заразу занесу.

– Трусиха, – резюмировала Олеся, выходя на середину ветхого моста, – вот тебе магический артефакт.

Подруга стянула со среднего пальца правой руки колечко. Простое пластмассовое с овальным алым глазком, очень красивого оттенка. Как клюква. Оно ей досталось из автомата. Привязанное к жвачке. А мне тогда досталось уродское желтое. Ну что тут поделаешь? Олеська по жизни победитель.

Я расплылась в улыбке, и даже солнце как будто стало меньше слепить. Олеська надела мне на палец кольцо. Чуть великовато, но я в тот момент была так счастлива! – Ну все, Машко, не трусь… Давай вместе. – Подруга взяла меня за руку.

Теперь мы обе стояли на середине моста. Никакого заграждения уже и в помине не было. Был приделанный деревенскими пацанами трамплин. Рассчитанный на одного. Но мы пошли вдвоем. Я собиралась прыгнуть чуть вперед, а Олеська – в сторону.

Лишь бы не напороться на реальный гвоздь, а не на тот, что я выдумала в попытке отмазаться от прыжка.

А дальше время ускорилось. Полет. Воздух коротко просвистел навстречу, обдав холодом. Несмотря на жару. Я шлепнулась в воду и, не рассчитав, больно ударилась о поверхность. Не совсем плашмя, но достаточно ощутимо. Живот и бедра будут красными от удара…

Потом желтая вода. С запахом и вкусом «осьминожьих» волос Олеськи. Только сильнее. Тина и речная горечь. Вода залилась в нос и в рот. Как?! Закрывала же. Даже рукой нос зажала!

Но руку отодвинули какие-то внешние силы. И чтобы было совсем обидно – снесли с пальца кольцо с «клюквенным» глазком. Я это почувствовала.

К боли от удара, воде во рту и носу примешалась досада. Как же колечко-то?

Ну что за чушь?! Мне ведь уже двенадцать. И на день рождения мама с папой подарили мне настоящее золотое кольцо. Правда, без «клюквенного» камня.

Это было горько.

Какая-то внешняя сила подхватила меня. Уже не волна. Не сила притяжения. Руки. Руки взрослого. Меня тащили. Сквозь воду я видела желто-коричневый мир, весь в пузырях. Потускневшее солнце. И двух рыбок. Они быстро скрылись, и желто-коричневое раздвинулось, выпуская меня на поверхность.

Первый раз с момента прыжка я вдохнула. Воздухом, а не водой. В груди саднило, и я как-то страшно кашляла. Как будто лаяла по-собачьи.

– А со второй что? – спрашивал кого-то какой-то парень. Или даже мужчина. В мокрой черной футболке, прилипшей к теплому телу. Телу намного теплее моего.

Я висела на этом его теле, запрокинув голову, и знала, что ему очень тяжело. Что я сейчас стала как камень, холодная и неподъемная. И даже не могу никак облегчить эту тяжесть. Его вопрос я больше ощутила поверхностью тела, чем услышала, через вибрации, разошедшиеся по моей коже, когда он произносил слова.

– Плохо, – ответил другой мужской голос издалека, – там арматура на дне… Так она прям на нее…

– Что?.. – спросила я то ли слишком тихо, то ли вообще не вслух. Не знаю. Этот парень или мужчина не ответил. Помню только, какой он был бледный и вдруг стал еще белее, затем слегка покачнулся. А его рыжеватые глаза смотрели мне за спину – туда, откуда шел второй голос, прямо на солнце. Они стали почти желтыми, а зрачок превратился в черную точку. А он будто не замечал, как слепит солнце, и глаза не закрывал. А я переживала за эти золотые глаза. Сильнее, чем за кольцо. Я боялась, что солнце сожжет эти глаза.

Про Олеську я вообще ничего не поняла. Потом, когда поняла, стало стыдно, что думала про кольцо. Или стыдно за что-то другое, чего мне уже не вспомнить? Хорошо, что об этом никто не знает. А что про глаза парня думала – стало только чуть-чуть неловко. Но не стыдно. Потому что это тоже очень важно. Хоть Олеська и важнее.

Белая-белая кожа парня как-то заволокла весь мир. Осталось в нем три точки – солнце и два золотых (драконьих) глаза – тоже солнца. Так что в белом мире, где светило три солнца и пахло тиной, я оказалась на боку. На мягеньких пахучих комочках земли. Потом меня, кажется, вырвало речной водой. Я снова кашляла собачьим лаем. И голове стало тяжело.

Три солнца медленно погасли.

Но до того, как это случилось, я смотрела на них, широко раскрыв глаза. И они что-то сжигали в моей душе.

Три солнца делали так, что я была ни в чем не виновата. Я никого не убивала.

Я проснулась резко и рывком села на постели. С ощущением, что надо успеть подскочить, пока не… Что? Пока на меня не бросили пригоршню земли?

Тяжело отдышавшись, окончательно прогнала остатки сна. Плохого. Но не такого жуткого, как моя новая реальность. Я обняла себя за плечи, чтобы унять дрожь в теле, и медленно спустила ноги с широкой кровати.

Я все еще была во вчерашнем платье. Теперь оно казалось белым. Наверное, на фоне бордовых потеков крови и черно-коричневых пятен от земли и песка. Сказочник тактично не стал меня раздевать. Куда я денусь? Еще успеет, если захочет.