Из рейса шофер возвратится в грязноватый гараж, где, скорее всего, нет элементарных удобств: горячей воды для рук, душа, чашки крепкого кофе.

Почему?

Уходя в дальние поездки, шофер делает километров семьсот — восемьсот в день, он везет срочный груз, он спешит. Что нужно ему, когда он останавливает машину? Хорошо помыться, поесть, спокойно поспать. В большинстве пунктов его остановки он такой возможности пока не имеет или имеет частично. Но ему нужно быть еще уверенным в своей машине на завтрашний немалый путь, и вот он, уставший, отрывает от сна еще час-полтора и лезет с инструментом под машину…

А ведь он должен был бы иметь возможность вручить ключи от машины опытному механику, который сделал бы все, что нужно, ночью, пока водитель отдыхает; тот же механик нес бы ответственность за полную исправность выпущенной им на линию машины.

Тогда не будет шоферов, идущих на многотонном современном грузовике с прицепом на обгон любой ценой, чтобы сэкономить время. И не будет шоферов, засыпающих за рулем и разбивающихся, или их будет хотя бы значительно меньше. Однажды, на Украине, под Киевом, ранним утром, шедшая навстречу трехтонка вдруг переехала на левую сторону дороги и пошла мне прямо в лоб. Хорошо, что мои отчаянные гудки разбудили водителя… А было очень страшно: в машине, которая вот-вот могла быть расплющена, я сидел не один, а со всей своей семьей… Люди седеют в такие мгновенья.

А чего стоят шоферским нервам дороги?..

Так накапливаются обстоятельства, заставляющие водителя тратить значительно больше нервных клеток, чем следовало бы. А потом…

Потом наступает день, когда шофер проходит очередную медицинскую комиссию, — чем он старше, тем чаще должен это делать, — и сидящая в кабинете номер три (окулист) на белом стуле, нога на ногу, девушка в белом халате говорит ему, вздернув тщательно нарисованные брови:

— Да вы же не назвали правильно ни одной буквы!

И она небрежно швыряет в сторонку листочек с его фамилией. Листочек мягко ложится на стол, а стоявший перед девушкой немолодой человек — он в трусах, как и все, кого здесь проверяют, — медленно выходит из комнаты. Руки его дрожат, торопиться ему уже некуда.

Он споткнулся.

Мне скажут: такое рано или поздно случается со всеми.

Положим, не совсем так. Есть много профессий, не требующих регулярного медицинского освидетельствования, и есть еще люди, не только не увлеченные своим делом, но и мечтающие о том, чтобы поскорее дослужиться до пенсии и…

Их не так мало, этих людей.

Вместе с тем есть, конечно, люди, вынужденные, как и шофер, оставить с возрастом любимое дело. Разница заключается в том, что они, оставив свои занятия, продолжают жить примерно на той же скорости, что и раньше; шофер же, которого вдруг признали негодным, тормозит на полном ходу.

Не занесет ли его на скользкой дороге?

В заключение не могу не заметить, что автомобиль коренным образом изменил мое положение в семье.

И очень своевременно. Семейная жизнь стала было тяготить меня. Хоть из кризиса я вроде и выбрался, чувство несвободы, каждый день напоминавшее о себе назойливо и безжалостно, приносило ощущение полнейшего тупика. Не знаю, как это случилось, но я постепенно преисполнился уверенности в том, что дело вовсе не в моей личной неудаче и моей семье, а в семье вообще, — значит, выхода из тупика быть не может.

Дошло до того, что я стал как-то болезненно реагировать на присутствие, скажем, у нас в гостях семейных пар. Мне чудилось, что пара, муж и жена, занимает единым массивом больше места за столом, чем двое одиночек, что семейный утес, не пропускающий через себя ни крошки веселья, непринужденности, раскованности, неизбежно снижает общий тонус собравшихся.

Я стал хитрить. Обсуждая с женой и дочерьми список гостей, которых собирались пригласить по случаю моего дня рождения, я старался всеми правдами и неправдами позвать как можно больше холостых мужчин и одиноких женщин. Мне легче дышалось среди этих не связанных мелочными обязательствами людей; в обществе одиночек я, хоть на один вечер, тоже чувствовал себя свободным человеком.

Теперь все наладилось само собой. Почему?

Да потому, вероятно, что члены моей семьи вновь в меня поверили и я занял наконец то положение главы семьи, которое мне надлежало занимать уже давно, — ведь без главы семья существовать не может. У меня появилось поле деятельности, дававшее почти неограниченный простор моим возможностям и в то же время задевавшее интересы всех домашних. Ни о какой жалости теперь и речи быть не могло.

Тяжелая на подъем теща оказалась в полной зависимости от нашей с «Москвичом» готовности отвезти ее в театр, на рынок за картошкой и овощами, на дачу, за грибами… Каждую поездку ей приходилось волей-неволей согласовывать с моим расписанием. Обычно это происходило за вечерним чаем.

— А не могли бы вы, Саша, завтра с утра свезти меня на рынок? — как бы между делом спрашивает она, и я впервые за много лет слышу в ее голосе не только дружелюбные, но даже заискивающие нотки.

— Завтра… с утра… — морщу я лоб. — Завтра у нас… двадцать седьмое… Нет, Надежда Степановна, ничего не выйдет, пожалуй…

Некоторое время мы мирно прихлебываем чай.

— Жаль, — будто бы невзначай роняет потом теща. — На рынке, говорят, появились ваши любимые баклажаны. Я думала…

Я люблю баклажаны больше всего на свете, и, хоть всем сидящим за столом отлично известно, что не в баклажанах тут дело, мне несказанно приятно, что поездка на рынок облекается в некое стремление угодить мне. Такие «жертвоприношения» восстанавливают, как мне кажется, мое попранное достоинство, мой авторитет, стирают вопиющую несправедливость и неравенство, царившие в наших отношениях раньше.

Поломавшись немного, я даю согласие; прошу только не задерживаться.

Теща покорно кивает — на глазах у всех, у дочек! — и это окончательно примиряет меня с действительностью.

Жена заявила, что она сама получит права, но вынуждена была отказаться от этой безумной затеи после первой же поездки по городу с инструктором. Что-то у них там произошло, кажется, им удалось не опасно покалечить бежавшего через улицу в неположенном месте приезжего: тот упрямо смотрел в противоположную сторону, словно всю жизнь прожил в Англии, где движение, как известно, левостороннее, а моей супруге и инструктору померещилось, видите ли, что перед тем, как отвернуться, прохожий их заметил и даже кивнул — дескать, я вас прекрасно вижу и учитываю, что вы едете. Ни жертва, ни, тем более, экипаж «Москвича» шума поднимать не стали, но от дальнейших попыток жена отказалась наотрез. У нее еще неделю тряслись руки.

Отчаявшись завладеть рулем, супруга сделала попытку «выписывать мне по вечерам путевку» на завтрашний день, словно заправский диспетчер в автохозяйстве. Как правило, я не возражал, — зачем укорачивать долголетие? — предпочитая пассивное сопротивление: наутро оказывалось, что машина не заводится или у нее сломалось что-то, и рассчитавшая до минуты свое (и мое!) время жена вынуждена была срочно вызывать такси. Не знаю, заподозрила она что-нибудь или нет, но после нескольких таких «поломок», проверить подлинность которых она не могла, а также после нескольких солидных опозданий в места, куда ей опаздывать вовсе не хотелось, супруга скрепя сердце тоже вынуждена была перейти на путь переговоров.

Жертвоприношений я от нее милостиво требовать не стал.

Понемножечку жизнь вошла в это новое русло и закрепилась в нем так прочно, что стало казаться, будто никакого другого никогда и не было. И все же полностью я ощущал себя главой семьи только во время дальних поездок, когда зависимость моих дам от меня становилась во сто крат большей.

Ведь это я готовлю машину, я веду ее, я укладываю бесчисленные узлы и сумки, я решаю, кому на этот раз где сидеть… Естественно, меня оберегают, передо мной слегка заискивают… То есть супруга и тут, конечно, пытается командовать, но получает дружный отпор; теща, быть может впервые, обнаруживает, какой лентяйкой и лоботряской, готовой бездумно стряхнуть с себя все заботы о муже, детях, матери, вырастила она свою дочь.