— А чужие письма читать нехорошо, меня еще мама учила…
После чего девушки уже не могли сдержаться и громко, впокатышек, захохотали, исчезая в аллейке, а юноша, подтянув брюки, устремился за ними.
Словом, к тому моменту, что женщина достала смятый листок бумаги, нацепила очки и была готова читать, перед нею остались двое: древняя старуха с каменным выражением морщинистого лица, скорее всего, глухая, и я.
Письмо в руках женщины задрожало, она вновь сняла очки, нет, не сняла — сорвала, обнажив глаза, выражавшие безмерную растерянность, и как-то очень уж внезапно, без малейшей подготовки, глухо зарыдала. Похоже, не впервые, похоже, она внутренне была готова к такому исходу или, во всяком случае, предвидела его.
Увидев ее плачущей, старуха с неожиданной прытью, широким мужским шагом двинулась прочь. Повернулся было и я, чтобы не глазеть всуе на несчастного и больного, судя по всему, человека, но рыдания у меня за спиной были такими неистовыми, что я не удержался и обратился к горестно возвышавшейся надо мной одинокой фигуре с ничего не значащими словами утешения.
И вот мы сидим на скамейке, вокруг ни души, она успокаивается понемногу, но упорно не хочет отвечать на мои участливые расспросы.
Очень, очень странная особа…
— Валюша, ты дома?
— Дома, дома, скоро обедать будем.
— Ничего, если я к тебе на кухню забреду? Под ногами обещаю не путаться.
— Сядь в угол. Случилось что-нибудь?
— И нет, и да…
— Только, бога ради, не говори загадками!
— У меня состоялся очень… не простой разговор с одной поразительной особой…
— Ну?
— Вчера, тебя не было, раздался звонок. Беру трубку. Женский голос. Вы такой-то? Да. Писатель? Да. Здравствуйте, я ваша читательница, отношусь к вашим книгам с большим уважением… Словом, все, что в подобных случаях говорится. Я терпеливо слушаю, а она заявляет в конце своего монолога: мне надо поговорить с вами, очень надо… И умолкает. И я молчу, соображаю, как бы половчее отвертеться. Потом говорю, что не выхожу сейчас, неважно себя чувствую, а дома у нас ремонт и пригласить к себе…
— Этого еще не хватало!
— Спрашиваю, на всякий случай, откуда у нее номер нашего телефона. Отвечает, что дали в Союзе писателей.
— Любимое занятие! Им лишь бы отделаться.
— Ну почему же, в известном смысле они даже обязаны… Женщина начинает сыпать словами. Встретиться совершенно необходимо, она специально приехала издалека, дело не личное, сугубо важное, много времени она не отнимет…
— И ты размяк.
— Размяк не размяк, просто ее волнение передалось мне. И тут я вспомнил, что сегодня мне все равно надо побывать в Союзе, и подумал, что если это можно совместить… Словом, предложил ей прийти туда. Она сразу согласилась, сказала, что бросит все и станет ждать меня сколько понадобится, пока не освобожусь…
— Ну?
— Мы только что встречались. Моя ровесница примерно, ничем особенно не примечательна, утомленное, нервное лицо, невыразительное, некрасивое, но именно нервное… да, руки еще — крайне деятельные… Волновалась. Сперва даже не могла говорить связно. Потом сообщила, что молодость прожила в нашем городе, уехала по семейным обстоятельствам, что давно хотела выбраться, но все никак не получалось — билет на самолет дорого стоит, а у нее скромная зарплата. Теперь приехала в отпуск, чтобы решить наконец важное дело, исключительно важное… Я успокоил ее как мог, задал несколько самых общих вопросов, она оттаяла…
— И какое же у нее дело?
— А вот послушай, какое странное дело, какое странное… Ни с того ни с сего она спросила меня, как я думаю, окончательно ли умирает человек? Вот он скончался, допустим, так все ли кончается с погребением? Я решил было, что речь пойдет о бессмертии души, спросил осторожно, верующая ли она. Выяснилось, что в бога она не верит. «Тогда все было бы очень просто», — заявила она мне и вздрогнула, и лицо передернулось… Очень просто — как тебе нравится! Вопрос же свой она задала потому, что глубоко убеждена в одной истине: окончательная смерть наступает не тогда, когда человек умирает физически, а когда этот мир покидает последний из тех, кто знал его когда-то… Своеобразная эстафета…
— Повтори еще раз, я не совсем поняла.
— Есть много людей, с которыми мы не видимся годами — нет особой необходимости или желания, иногда нет возможности встретиться. Но мы помним о них… так же, в сущности, как помним о тех, кто не так давно ушел из жизни навсегда. Память, в этом смысле, материальна, для нее нет разницы — умер человек или уехал за тридевять земель; она сохраняет приблизительно его облик, его манеры, поступки…
— Что-то в этом есть… Подержи, пожалуйста, дуршлаг.
— Изволь… Выложила она мне все это и смотрит выжидающе, как, дескать, я отнесусь. И я ей буквально твоими же словами ответил, что в ее идее что-то есть, доброе начало, уважительное, и что если ей интересно узнать мое мнение по этому вопросу, то, хотя оговорок может быть сколько угодно, я скорее за такую точку зрения, чем против…
— Спасибо. Давай я теперь сама возьму. Ну и отлично, что ты ее поддержал. Действительно любопытный разговор и странный, но почему он тебя так взволновал?
— Разговор еще впереди, в том-то и штука. Это была только преамбула, она разбег набирала… Чтобы не забыть: я сразу же спросил, откуда взялась эта теория, вычитала она где-нибудь, или как? Она ответила невнятно, что, когда была маленькой, нечто подобное говорила ей бабушка, но что именно — она не помнит. Девочка привыкла к тому, что старушка вечно бормочет что-то себе под нос, и не придавала ее словам особого значения, да и не понимала толком почти ничего. Но вот совсем недавно, то есть чуть ли не полвека спустя, она бессонной ночью, словно по наитию, вспомнила этот крошечный эпизод своего детства. И обнаружила, к собственному изумлению, что незаметный на первый взгляд посыл, переданный ей тогда из прошлого, существовал теперь в ее голове в виде четкой, не вызывавшей у нее сомнений идеи.
— Послушай, а она не того?..
— Судя по всему, она совершенно нормальна. Если ты имеешь в виду, что ее осенило неожиданно и именно ночью, то это явление распространенное. Оно и мне знакомо.
— Словом, ты почувствовал в ней родственную душу?
— Не то чтобы родственную, но ее объяснения вовсе не показались мне невероятными. Заметив это, она сразу же перешла к сути дела. Оказалось, что в жизни этой женщины был один очень светлый человек, сделавший ей немало добра…
— Она любила его?
— Ну почему сразу — любила… Она девчонка была пятнадцатилетняя. Впрочем, некая сентиментальная влюбленность могла иметь место… Так вот, человек этот давно умер. Потом умерла его жена. Было это лет тридцать назад. Моя читательница свыклась понемногу с таким положением вещей, и только недавно, после того, как ее осенило и она прониклась своей идеей, ей пришло в голову, что она же, в сущности, последняя, кто еще помнит о нем. Понимаешь, самое последнее живое существо. С мужем она давно развелась, детей нет, оставить светлое воспоминание в наследство — некому. Она встревожилась — как же так, все о нем забудут?! Примчалась сюда, разыскала поликлинику, где он последние годы работал. Ни малейших следов — новые люди, новые отношения. Пыталась найти хоть самых дальних родственников — неудачно…
— Чего же она хочет от тебя?
— Видишь ли, Валюша, ей не дает покоя мысль, что, когда она умрет, это будет означать окончательную смерть дорогого ей человека. И она… она с трогательным доверием предложила сообщить… передать мне…
— Она надеется, что ты напишешь о нем?
— Не знаю… Может быть, в глубине души она на это рассчитывает, но меня она ни о чем подобном не просила. Похоже, ей было бы достаточно, если бы я просто о нем знал…
— Это был человек выдающийся, несправедливо забытый по каким-нибудь особым мотивам… политическим?
— В том-то и дело, что нет. Я задал ей тот же вопрос. Он ничем не выделялся. Хороший врач, очень добрый, очевидно, или добрый только по отношению к ней — я не стал углубляться.
