Благодарно кивнув ей, Колька нацелился было спрыгнуть со стола и удрать, но отвязаться от Генриха было не просто и от трезвого, а тут…

— Вот глотнет — и отпущу! А так — и не думай! Обижусь! На всю жизнь обижусь! — вопил он.

В это время кончилась кассета в магнитофоне. Танцы прервались.

Гости сгрудились возле стола, на котором стоял Колька, и вскоре он оказался в полукольце плечистых парней, добродушно тянувших к нему рюмки.

Отца среди них не было: отец стоял у балконной двери.

Мать тащила на кухню очередной ворох грязной посуды.

Колька затравленно огляделся; взгляд его зацепился за любимое мамино плетеное креслице, изнывавшее под тяжестью полновесной и на редкость вульгарной супруги старшего тренера.

И мальчик вмиг позабыл, что и как  п о л а г а е т с я.

Слепая ярость, подстегнутая учиняемым над ним насилием, охватила Кольку плотно, как мокрая простыня на ветру, и выхлестнула все его тошнотворные сомнения наружу.

— Не стану я пить! — воскликнул он, взмахивая рукой, и содержимое его стопки оказалось на розовой рубашке Свияжского; крупные цветы, художественно разбросанные по могучей груди начальника команды, стали покрываться темными, словно бы маслянистыми пятнами.

Все оцепенели.

Генрих отшатнулся; свободной рукой он торопливо сбрасывал с рубахи капли.

— Ты… чего это?.. — только и мог он выдавить.

Колька увидел через его голову, как умоляюще всплеснула руками вновь вошедшая в комнату мать, хотел притормозить, прекрасно понимая, что делает больно прежде всего ей, но притормозить был не в силах.

— А ничего!.. — крикнул он; слезы потекли по щекам.

Качнувшись, поднялся на ноги задвинутый к стене вместе со столом мрачный Петя Синицын.

В тишине звякнуло стекло.

Никто не мог ничего понять. Переспрашивая друг друга, недоумевая, гости задвигались, отошли немного от стола, расступились таким образом, что Колька внезапно оказался стоящим прямехонько против отца, сделавшего уже шаг по направлению к нему.

Они не впервые стояли друг против друга, но никогда раньше сын не был на голову выше.

На всякий случай Колька развернулся и стал к отцу боком, как Дантес на картине «Дуэль Пушкина», висевшей у них в классе; вместо пистолета он прикрылся пустой теперь стопкой.

Он не думал заранее о том, что говорил; слова вылетали сами и сами же выстраивались кое-как, словно заштатная команда, впервые выступавшая на таком первоклассном стадионе, какой был у них.

— Ты все испортил… все разрушил… Не хочу я пить за твое здоровье!

Отец замер посреди комнаты; гости дружно ахнули.

— Мой папка всегда был честным человеком… а ты… а ты — обманщик! — из последних сил выжал из себя Колька.

Сел на столе и горько заплакал.

— Коленька… — пробилась к нему мать.

Ахать и удивляться гости были уже не в состоянии. Все протрезвели, даже Генрих.

— Что ты такое плетешь, дурачок? — произнес он неожиданно тихо.

Колька вытянул в его сторону шею, как змея, и прошипел:

— Сам дурачок, тебя иначе никто и не называет, А я — правду говорю, и он это знает.

— Ступай спать, — сухо сказал отец. — Завтра выясним.

Но Колька не сомневался: другого случая выяснить разом все, что его мучило, может и не представиться. «Знаем мы это завтра», — мелькнуло.

И его неслыханная ярость обрела второе дыхание.

— Он всех вас обманул! — крикнул с перекосившимся лицом. — Как маленьких купил!

Если бы кто-нибудь сказал Кольке, что в этот момент он более всего походил на собственного отца, забивающего несправедливо назначенный пенальти, Колька не поверил бы.

А может, испугался бы достоверности кривого зеркала и отдал все силенки, чтобы научиться сдерживаться и не поддаваться столь отвратительной для него самого  н е ч е л о в е ч е с к о й  злобе?

Гости молчали.

И Колька молчал — ждал, что будет.

Но ничего не дождался.

Тогда он добавил, разъясняя:

— Его не сбивали в штрафной… Он сам упал…

Вымолвив эти страшные слова, Колька сжался, ожидая бурной реакции; он боялся, что после такого потрясающего разоблачения отец будет уничтожен, и всем сердцем сострадал ему.

Он даже глаза прикрыл — от ужаса.

Но кругом по-прежнему было тихо.

Потом Генрих сострил!

— Значит, хорошо упал, а?! — И захохотал протяжно и нечисто.

Загалдели и другие.

— Всего делов-то?

— Ну, Валера, сыночка вырастил, — прокурор!

— А счет какой, если бы не пенальти?

— Поря-а-адочек!

— Два очка — псу под хвост?!

И еще всякое в этом роде.

Выпивали; на Кольку перестали обращать внимание.

«Что это?.. Значит, знали?.. Значит, ничего особенного для них тут нет?..»

Колька был теперь один в целом мире — мать, как известно, мужчины в расчет не принимают.

У него разрывалось сердце.

В этот момент рядом с ним выросла длинная, но прочная фигура Синицына, доблестно проделавшего путь под столами и даже не запачкавшего светло-серых брюк, — наглядное свидетельство того, что если парень и поддал, как собирался, то пьян ни в коем случае не был.

Петя отряхнул ладони, снял Кольку со стола, поставил на пол, наклонился к маленькому уху, спросил шепотом:

— Насчет отца — ты уверен?

Колька кивнул.

— Ты все точно заметил?

— Точно…

— А судья?

— Если я судью не видел, как мог судья видеть папу?

— Верно… — Петя был сражен неумолимой логикой простого ответа. — И Валера тебе не возразил… Значит, правда.

Выпрямившись, он бесцеремонно отодвинул кого-то, стал спиной к стене, обеспечивая тыл, Кольку поставил перед собой, положил мальчику руки на плечи, давая понять, что тот находится под его защитой, сказал громко:

— И вы тоже были в курсе, Пал Палыч?

Все снова затихли, а сидевший в углу, «под образами», на месте, даже и во время танцев остававшемся почетным, старший тренер покосился на Петю и вяло прошелестел:

— Игра есть игра.

А Генрих, услышав эти слова, немедленно присовокупил:

— И с судьей, между прочим, не спорят! А? Ха-ха-ха!

Хохотали многие, если не все.

Маша не смеялась; встала совсем вплотную к Пете и сыну — на всякий случай.

— А ты, Колька, гляди! — выкрикнул Генрих, упоенный сочувственной реакцией большинства. — Доносчиком заделаешься — на стадион не пущу!

— Я и сам не приду, — сказал Колька.

— Что-то очень уж ты разошелся, — раздался голос Фролова. — Сказано: спать ступай. Завтра поговорим.

— Так всю жизнь ловчить и собираетесь? — с достоинством произнес Петя. — Постыдились бы парнишки.

Опять стихло.

— А тебе — чего? Больше всех надо?! — надвинулся на Петю полузащитник Еремин. — Сопляк!

— Не выкручивайтесь! — рубанул Петя. — Имейте мужество сказать мальчику правду. Для порядочных людей правда — повод задуматься… А, да все равно вам не понять… До свидания, Мария Самсоновна…

Маша кивнула.

Придвинув Кольку к матери и как бы поручая дальнейшую защиту мальчика ей, Петя шагнул в проем двери.

— Минуточку, Петро! — раздалось от окна.

В говорившем легко было распознать спортсмена — теперь уже бывшего — по тому, как он держался, во что был одет; он принадлежал, кроме того, к людям, имя и отчество которых мы угадываем почему-то заранее, еще до того, как нас представили друг другу.

Это был второй тренер.

— Да, Борис Николаевич?

— Ты понимаешь, что если сейчас уйдешь…

— Так оно лучше будет.

— Что ж ты — всем, огулом неуважение выказываешь?

Петя промолчал.

— Не приходит в голову, что в команде могут найтись единомышленники?

— Они есть в команде, Борис Николаевич, — кивнул Петя. — Только их сюда не приглашают.

— Об отсутствующих что ж говорить!

— А из присутствующих — кто? Дерзко прозвучало это «кто?» в устах молодого человека.