И еще я возмутилась отчаянно, недаром мне эта женщина еще тогда, в больнице, не показалась: что за доносы такие, что за насилие?! Вместо того чтобы над собственным обликом лишний раз призадуматься — бежать кляузничать?! Значит, правильно он поступил, решив порвать с ней, другого вывода я сделать не могла.

Я ждала, что Виктор Захарович сам расскажет мне о принятом решении и упомянет, быть может, о том, какие причины побудили его уйти из семьи. Но он молчал, а я сама, разумеется, спросить ни о чем не решалась.

Но тут подоспело второе событие: нас послали в колхоз на уборку картошки и я попала в группу Севастьянова. Чего улыбаетесь? Случайно ли попала? Нет, конечно, врать не стану, мы же договорились — откровенно…

Осень стояла солнечная, сухая, нам повезло. После работы все ходили гулять в совсем близко подобравшийся к нашему жилью лес, собирали грибы, а я корпела над учебниками. На четвертый или на пятый вечер я почувствовала, что у меня ум за разум заходит. Премудрости, выскакивавшие с каждой страницы, внезапно стали не дополнять, а взаимно уничтожать друг друга, и я поняла, что мне следует проветриться.

Накинула ватник, юркнула в лес и побрела по тропинке. Пусто, тихо, пахнет прелыми листьями — хорошо…

Через полкилометра примерно столкнулась с Виктором Захаровичем. Скрестив руки за спиной — знаете, у него такие длинные руки, что он может манипулировать ими, как хочет, словно это клубок дрессированных змей, — скрестив руки за спиной, он шел в другом направлении, без дороги, продираясь сквозь кусты и перешагивая через елочки.

Заметив меня, он свернул и пошел рядом. Ничего не спросил, ничего не сказал, идет себе и идет…

Молчала и я. Поскрипывая, бились о кустики черники голенища наших резиновых сапог. Скосив глаза, я заметила, что лицо Севастьянова бледнее обычного и даже исказилось как-то — или это лесные светотени бросали такой отсвет? Может быть, и я выгляжу бледно-зеленой — испугалась…

В этот момент мой спутник, не останавливаясь, расцепил руки, неловко взмахнул ими, выбрасывая как бы с натугой вперед, взял двумя руками мою левую — я шла справа от него — и, склонившись, поцеловал.

Второй раз. Первый, помните, был полтора года назад… Я не могла идти, остановилась. Кровь хлынула в лицо — стало жарко, это помню и сейчас.

— Вы, наверное, считаете меня трусом, Дарья Аркадьевна, — молвил он. Голова была опущена, я не видела его глаз.

— Почему же трусом? — я не кокетничала, я просто не понимала, что он имеет в виду.

— Потому, что я давно… вы не можете не знать… А между тем…

Он — давно? Что — давно? Он… он давно любит меня? Это я должна знать? Этого не могу не знать? Или…

— Между тем вам известно, что я женат… что я был женат… но главное — я вам в отцы гожусь…

Он помолчал, ждал, вероятно, не скажу ли я чего-нибудь такого, что утешило бы его, но что же я могла сказать?

Потом поднял голову, словно желая взглянуть мне в лицо, и тут я увидела, что глаза его крепко закрыты, зажмурены даже.

Я тихо вскрикнула от неожиданности.

— И если с первым препятствием теперь покончено — все равно сплошная ложь была, — то второе устранить невозможно, нет пока у человечества такой силы… Так что…

Он круто повернулся и быстро пошел прочь прямо через лес, напролом. Сойдя с тропинки, он вынужден был открыть глаза, но я их открытыми в тот день так и не увидела, и это очень меня огорчило.

Я не остановила его. Надо было прийти в себя хоть немножко. Судите сами: полтора года глухого молчания, и вдруг такое…

— Милая Дашенька, дорогая моя девочка, — донеслось с дивана, где сидела Елена Игнатьевна. — Надеюсь, меня-то ты не заподозришь в том, что я черствая эгоистка и бог весть кто еще. С первых твоих улыбок ты стала для меня самым дорогим существом на свете, я любила и люблю тебя больше, чем Кешу, и уж конечно гораздо больше, чем твою мать и твою тетку, — может быть, потому, что вижу в тебе самое себя?.. Я старалась быть ласковой с тобой, только ласка, и она одна, способна пробудить в человеке доброту, а я хотела, чтобы ты выросла доброй девушкой и научилась глядеть на жизнь с улыбкой, так же как это в молодости делала я. С улыбкой, а не с гримасой презрения, с улыбкой, а не сквозь слезы. Я надеялась внести в твое детство радость, раз уж никто в семье не был на это способен; только ради тебя я вмешивалась иногда в  и х  дела, сами по себе они меня не интересовали… — Неожиданно, строго поджав губы, старушка метнула отнюдь не добродушный взгляд сперва на дочь, потом на зятя. — Я надеялась заслужить твое доверие, с тем чтобы потом своими советами исподволь помочь тебе нащупать правильный путь, помочь избежать ошибок, которые наделала в свое время я сама, а вслед за мной и мои дочери. Им-то я как следует не помогла: и опыта не было, и сил, и времени, я же растила их фактически одна и в очень сложные годы… Но тебе, моей старшей внучке, моей ласточке, тебе я хотела передать всю житейскую премудрость, какую накопила, — в этом видела я смысл своей жизни в последние двадцать лет…

— Тебе это прекрасно удалось, бабуля, — отозвалась Даша. — Я очень многим обязана вам всем и прежде всего тебе…

Аркадий Владимирович пренебрежительно фыркнул.

— Я тоже думала, внученька, что мне это удалось, все эти годы так думала, вплоть до вчерашнего дня. Когда ты так неожиданно заявила нам о своем решении выйти замуж… мне, старухе, было горько узнать, что ты, оказывается, давно уже лишила меня былого доверия и не сочла нужным посоветоваться со мной, как это не раз бывало прежде…

— Я хотела, бабушка, сколько раз, но все робела, никак не могла себя заставить…

— Заставить?! Что ты, Дашенька, заставлять никак нельзя, об этом и речи быть не может! Меня именно то и огорчило, что ты не испытала потребности поговорить со мной, что твое сердечко не приказало тебе… Сплоховала я, видать, не сумела стать тебе подругой, не изловчилась затереть эту проклятую трещину между «предками» и «потомками»…

— Вы не сумели, а  о н  сумел, — подал все же реплику Аркадий Владимирович. Не удержался.

— А ведь как знать, — одним пожатием плеч Елена Игнатьевна наотрез отказалась от помощи зятя, — как знать, пошепчись мы с тобой заранее, может и не пришлось бы так скоропалительно позорище устраивать, — она обвела рукой комнату. — Беспокоить постороннего человека… Ты была уверена, что я не посочувствую твоей любви? А ведь любящее сердце — не камень. Глядишь, я бы и их подготовила помаленьку… И тебе бы, может, кое-что растолковать сумела. Вот скажи мне, ты о нем-то подумала?

— О нем? Да я только о нем и думаю…

— Так ведь это ты о том, что  с е й ч а с, думаешь, а не о том, что с ним станется, когда ты от него уйдешь…

Я вжался в кресло: эта тихая старушка, эта комическая пропагандистка моих «гениальных» статей, которую я конечно же всерьез не принимал, задала  м о й  вопрос…

— Я уже сказала маме: уходить от него не собираюсь, мне никто другой не нужен… Ни один из ваших благополучных женишков, — это было обращено уже к отцу, — не будет так внимателен к моим желаниям, моим слабостям и… капризам, если хотите…

— Ты, небось, относишь все это на счет его удивительного характера, — немедленно отреагировал Аркадий Владимирович, — а дело-то все в том, что он просто боится тебя потерять, второй такой дуры он уже не найдет!

— А какая мне разница, п о ч е м у  он так поступает? — в той же интонации возразила ему дочь. — Я уверена, что никто не даст мне столько радости и покоя, и мне этого вполне достаточно. Если хотите знать, есть и еще одна причина, по которой мне невыносимо продолжать двойную жизнь: перепад между вечно накаленной атмосферой здесь, у нас, и тем, как дружно решаем все проблемы мы с Виктором Захаровичем. Не подымай так высоко брови, мама. Я не механизм, я живой человек, и терпеть изо дня в день препирательства между бабушкой и тобой, между отцом и Кешкой мне нелегко… Может быть, если бы существовал один этот дом, я давно втянулась бы и сама приняла бы участие… Но после нашей радостной, нашей уютной жизни там возвращаться сюда мне тяжелее тяжкого…