Вырвавшись из картинок прошлого, Лара в который раз вонзила ногти в тоненькую щелку между двумя половинкам медальона, пытаясь его раскрыть. Вдруг там внутри – портреты ее родителей? Люди ведь часто хранят портреты в медальонах, верно? Вот бы узнать, на кого из двоих она похожа – на отца или на мать! Оба они были темнокожими или только кто-то один? Может, у ее мамы были черные непослушные кудряшки, как у нее? Иногда она для успокоения пыталась представить их обоих, как если бы они были все еще живы, закрывала глаза, сосредотачивалась – и почти что чувствовала, как они ее обнимают. Но возвращаться в реальность из этих фантазий было так больно, что она в конце концов от них отказалась.

Медальон, конечно же, не поддался. Да он никогда не поддавался. Лара только в очередной раз сломала ноготь. Она выругалась и запустила медальоном через всю чердачную комнату, и он в полете успел удариться о целую кучу старого реквизита, а потом срикошетить и улететь не пойми куда.

На Лару резко накатила паника.

Она вскочила с кровати и начала метаться по чердаку, отбрасывая весь хлам, который оказывался у нее на пути – деревянные декорации, веревки какие-то, коробки, сундуки, – и сердце ее обмирало от мысли, что она могла потерять свой медальон. Ох, ну слава богам, вот он наконец – валяется на куче старых драпировок! Лара подхватила его и прижала к груди.

– Прости, – выдохнула она. – Я больше никогда так не сделаю. Клянусь.

Усталость долгого дня взяла над ней верх, и девочка забралась на свое ложе и заснула, крепко прижимая медальон к сердцу.

Сердце ведуна по имени Две-Восьмерки колотилось как бешеное, когда он тихонько выбрался из кровати в тихой темноте дортуара. Это было длинное, унылое, узкое помещение с голыми стенами, вдоль которых стояли по двадцать пять коек с каждой стороны, то есть в целом пятьдесят. В сорока девяти койках из пятидесяти спали прочие Белые ведуны.

Две-Восьмерки огляделся, старательно всматриваясь в темноту. Единственный свет проникал в помещение из высокого окна в самом конце дортуара. Тишину нарушали только посапывание его спящих собратьев и отчаянное биение его собственного пульса.

Две-Восьмерки, одетый в длинную белую ночную рубаху, на цыпочках прокрался к выходу из дортуара, то и дело тревожно оглядываясь. Он даже не сомневался – если кто из собратьев заметит, что он в ночное время покинул постель и собирается отлучиться, то непременно на него донесет. А наказание будет очень жестоким. А уж если кто-нибудь узнает причину, по которой он в ночное время покинул постель… Тогда и вовсе придется идти на ковер к госпоже Хестер, а это конец. Всякому известно, что она делает с предателями.

Времена менялись на глазах. Две-Восьмерки чувствовал это всеми своими костьми. Недавно побеги Белых ведунов были только слухами – шепотками, что ведьмины из Западной Ведунии нашли способ вытаскивать ведунов из рабства. Но чем дальше, тем эти слухи больше расползались, а вместе с ними росло и желание Две-Восьмерки прислушиваться к ним – и к своему внутреннему голосу, который всегда звучал в его сердце. Голосу, который заронил в его душу семечко стремления, а потом это семечко дало росток, а теперь росток пробил почву и был готов бурно расцвести.

Этот внутренний голос говорил, что существует и иная жизнь, помимо рабского служения.

А потом – луны полторы назад – произошла та странная встреча.

Две-Восьмерки шел по улице – крупинка в потоке таких же, как он, Белых ведунов, – торопясь на фабрику заклятий перед началом нового рабочего дня среди жарких бурлящих котлов, и вдруг его внимание привлекла какая-то заварушка чуть впереди по ходу. Подойдя ближе, он увидел, что скрюченный старик в лохмотьях – какой-то нищий – поскользнулся на мостовой и не может подняться. Он стонал и тянул руки к проходящим, умоляя помочь, но Белые ведуны не обращали на него внимания, продолжая движение вперед – обходя его, перешагивая через него, будто его и вовсе не существовало. Две-Восьмерки почему-то не смог стерпеть, чтобы старик так и валялся тут у всех под ногами, так что он задержался на миг, чтоб помочь ему подняться, и подал ему отлетевший в сторону костыль.

– Ох, благослови тебя Владычица Свет! – восклицал старик, пока Две-Восьмерки провожал его, поддерживая под локоть, к какому-то порожку, где он мог присесть и отдохнуть. – Благослови Она госпожу Белых ведунов! Благослови Она короля!

Две-Восьмерки усадил его и развернулся, чтобы уйти, но тут нищий неожиданно цепко схватил его за руку. Глаза его из мутных разом сделались яркими и осмысленными.

– Хочешь стать свободным?

Две-Восьмерки замер как вкопанный, остолбенев от неожиданности, а нищий улыбнулся ему.

– Твои глаза тебя выдают, – сказал он. – В них есть человечность. В них есть жизнь. Хестер забрала не всю твою душу, сынок, кусочек все же остался на месте! Так что ты хочешь свободы, не можешь не хотеть – я прав?

Две-Восьмерки коротко обернулся взглянуть на своих собратьев ведунов, маршировавших вперед и вперед с каменными лицами.

– Хочу, больше всего на свете, – тихо ответил он.

Нищий не отпускал его руку.

– Будем на связи, – сказал он, а потом разжал пальцы и подтолкнул Две-Восьмерки к потоку его соратников. Когда Две-Восьмерки встроился в их ряды и оглянулся, нищего на порожке уже не было.

Первая бумажная птичка прилетела через несколько дней после их встречи, в глухой ночи. Как только Две-Восьмерки прочитал послание, она сама собой истлела в его руках, обратившись в дым.

«Ты не один, Две-Восьмерки. Мы присматриваем за тобой и выжидаем момент. Мы близко. Когда придет время, мы вытащим тебя».

Такие птички начали прилетать к нему довольно регулярно, и он привык подниматься ночью и сидеть в темноте в ожидании нового послания.

«Тебя ждет новая жизнь в Западной Ведунии».

«Мы можем тебя защитить».

«Час близок».

Этой ночью Две-Восьмерки последовал указаниям из последней записки: второй из всего множества, где было сказано, что нужно прислать ответ. Первая из двух прилетела на той неделе, в ней предписывалось найти тайник, достаточно большой, чтобы спрятать там предмет размером примерно со спичечный коробок. Две-Восьмерки страшно рисковал, но все же сумел стащить за ужином столовый нож и спрятать его у себя под комковатым матрасом. Следующие несколько ночей он с помощью этого ножа расковыривал половицу рядом со своей кроватью. И преуспел.

Однако же сегодня он рисковал куда как сильнее.

Когда Две-Восьмерки дошел наконец до двери и потянулся к ее ручке, его рука сильно дрожала. Он крепко сомкнул на ручке пальцы, стиснул зубы. Еще раз оглянулся на полный спящих ведунов дортуар – и повернул ручку, открыл дверь и выскользнул в коридор.

Район, где жили Белые ведуны, располагался в восточной части Королевской Гавани, рядом с волшебными фабриками, на которых ведуны работали. Эти кварталы состояли из одинаковых здоровенных муниципальных зданий, бесцветных, многоэтажных и уродливых общежитий, где проживали все городские Белые ведуны. В Серебряном Королевстве им не полагалось особых роскошеств: в общежитиях не было ни ковров, ни каких-либо украшений на стенах, ни даже ярких красок в помещениях. Две-Восьмерки скривился от страха, услышав скрип половицы под ногами. Любой самый крохотный звук мог навлечь смертельную опасность. Здание было погружено в темноту, светильники с драконьим огнем были погашены, но Две-Восьмерки был только рад покрову ночи, пускай даже из-за него тени пугали, казались шевелящимися живыми существами.