Остановка у церкви Святой Анны урезала данный мне срок еще на полчаса. А как я мог иначе? Там я привык осматривать церкви только с нематериаль­ной стороны, и теперь не мог удержаться, чтобы не взглянуть украдкой с материальной перспективы. Быстрый взгляд обнаружил тридцать темных пустых церковных скамей и серый закопченный проход между ними, модерновый алтарь из гранита и дуба, припавшую к земле с Обетом и крикливым цветным Лоскутом пустоголовую, косоглазую миссис Канлифф (не шучу), бешеное сексуальное желание которой по отношению к отцу Таббзу, похожему на Ли Марвина⁴³, переросло в одержимое желание протирать пыль и в самой по себе чистой церкви, оставив доброго пад­ре в покое. (У меня есть кое-что против нее, можете об этом даже не беспокоиться. Она уже завершила с мраморными ногами прибитого Иисуса и протирала ради показухи подмышки статуи, думая о волосатых руках Таббза и его пронизывающих зеленых глазах и, очевидно, подавляя в себе эти мысли. Спросите ее об этом, и она двинет вам по роже тряпкой. Это вот и будет ее ответ на ваше мерзкое сквернословие. Впрочем, этого вовсе никогда не было. И потому вы не можете обвинять ее в этом: раз не было, то не было. Не было в действительности, если вдаваться в тонкости; однако, уж поверьте мне, все это существу­ет в потенции. Можете говорить обо мне все что угодно, но не говорите, что я не могу распознать дремлющий талант, звезду, которая ждет, когда ее зажгут.) Я не вошел. Не осмелился. Не могу полагать­ся только на... чувственные стимулы. Схваченный мгновенным взглядом интерьер представлял собой полную противоположность тому, что царило на улицах Лондона: жаре и шуму транспорта — прохлад­ные камень, пахнущее фимиамом дерево, окрашен­ный витражами свет, сующий повсюду свой нос, по­добно ножкам циркуля Нашего Старика, и разрезаю­щий сиреневый сумрак пучками розовых или золотых лучей, и мягкое пламя свечей, и прохладный, пахну­щий дымом воздух, и резонанс, превращающий лю­бое богохульство в звуки флейты...

Я отступил. На цыпочках, отклонив корпус назад, так, как показывают в мультфильмах. Жара снаружи молча толкала меня внутрь. Я ощущал себя каким-то причудливым пузырьком в транспортном потоке. Вверх и вниз по Роузбери-авеню не было видно ни одной машины. Само собой разумеется, даже такое случайное затишье должно быть моментально нару­шено — медленное бульканье отползающего бульдо­зера-погрузчика, грохочущий треск загнанного го­родского транспорта, — но на несколько секунд город затих; остались лишь шум деревьев, ослепляющая жара, гипертрофированная способность ощущать и воспринимать бетон и кирпич. Я застыл и слушал. Беспрестанное желание ощущать производило звук, похожий на то, будто в моих ушах вспыхивает спичка. Всего было... всего было так много... что я даже покач­нулся (... покачнулся, тоже впервые). Я покачнулся, выпрямился, тихонько смеясь, — мгновенное ощуще­ние раскольниковской легкости среди движущихся айсбергов тела и крови, — и уловил запах сада, нахо­дящегося позади церкви.

«Лучше бы тебе поостеречься, Люцифер, — сказал голос моей здравомыслящей тетушки. — Лучше бы тебе подождать до тех пор, пока не привыкнешь к...».

Порнография — вот что это было, безумная пор­нография цвета и формы, бесстыдное позирование, сочная бронза и выставленные напоказ изгибы, на­бухшие лепестки и свисающие колбочки. Похожие на ветку листочки. Мягкая сердцевина гигантской розы. Я был просто не готов воспринять это. Да будет славен Бог за пестроту вещей... Ну, и в воздух шляпы и все прочее, но «в небольших дозах, да»? Глаза блуж­дали в сумасшествии — бешеный взрыв сиреневого, маниакальный удар розовато-лилового... Боже мой, запахи содрали тонкое кружево с моих ноздрей и насиловали мой нос, спереди и сзади, перевернув его снизу вверх, свисая с гребаной люстры. Вы когда-ни­будь видели временной коридор, водоворот, черную дыру, быстро закручивающуюся и расширяющуюся утробу, куда постоянно засасывает героя-космонавта? Так ощущал себя и Люцифер в саду в водовороте цветов и в хаосе запахов. Слаб как котенок; то, что я увидел и услышал, вызывало странную реакцию: со стороны напоминало жестикуляцию слабоумного, его слабую попытку издать несколько звуков. Между тем кроваво-красные и ярко-золотистые цвета окол­довали меня, словно летающие по кругу духи, оттен­ки зеленого цвета: оливковый, гороховый, лайм — вращались вокруг меня по спирали, оттенки пламен­но-желтого: шафранный, лимонный... Трудно сказать, перешел бы я в другое измерение или просто обблевал бы эту бурлящую лужайку. Я произвел слабый защитный жест, схватился за голову руками, опустил­ся на колени и застыл, балансируя между тошнотой и оргазмом. Состояние неподвижности и ровное дыхание заняли свои положенные места в авангарде блестящих идей, где они и остались на несколько следующих минут, до тех пор, пока, посмеиваясь над своей... своей скороспелостью и слегка пошатываясь, я не поднялся и не направился к улице.

«Послушай, Люцифер, я должна, — говаривала моя тетушка вздыхая, — должна сделать хотя бы по­пытку предостеречь тебя».

♦

Называние животных поистине стало кульминацией в карьере Адама. Хотя это занимало немного време­ни, как вы можете себе представить, он трудился, трудился не покладая рук. Он ведь был работягой. Впрочем, в хорошем расположении духа ему удава­лось создавать буквально из ничего потрясающие экземпляры. Утконос, к примеру. Игуана. Крыса. Полевка. Страус.

Он не знал, что я тоже был там. Среди всех даров Создателя не было экстрасенсорного восприятия. Из-за этого или из-за того, что Бог воздвиг между нами стену, во многих случаях Адам не слышал меня, когда я пытался добраться до него с помощью своего сознания. Если же я делал это, используя гортань различных животных, выходило лишь то, что можно было ожидать: хрюканье, писк, лай и щебет. Так ведь можно и со скуки помереть. Далее предварительный счет в уме (мы увязли где-то на конце хвоста Хондрихтиеза) показал, что на все это уйдет некоторое время. Единственной интересной новостью стало появление странного и застенчиво красивого дерев­ца в центре сада, скромный экземпляр — конечно, без девичьей красы березы или мелодрамы плакучей ивы, — но с видом, обещающим прекрасное плодоно­шение в виде сочных плодов...

В «Сотворении Адама Элогимом» Блейка⁴⁴ есть лишь одна стоящая деталь. Благодаря фельдмановским глазам и отвлеченному взгляду читающего по Брайлю, Бог выглядит так, будто знает, что все за­кончится слезами. Конечно, он знает об этом. И знал. Блейку удалось частично воплотить это в своем образе — в его склонности к противоположностям: «Без противоположности нет движения вперед...» Гибкая фраза. (В редкие моменты экзис­тенциальных сомнений она особенно полезна.) В применении к образу Адама, написанному Элоги­мом на ощупь и близоруко, противоречие, приходя­щее в голову первым, — отвратительная привычка Бога сталкивать друг с другом свободу воли и детер­минизм. «Не ешь плод, который ты вот-вот съешь, ладно? Не ешь плод, который ты все равно уже съел!» Чем стал бы рай, если бы Бог не упражнялся в божественной амбивалентности? Еще одно очко в мою пользу — история вряд ли с этим поспорит: я, по крайней мере, последователен...

Когда я вижу, как дети с замедленным развитием (а это уже дела Господни, не мои), гукая, с удовольст­вием укладывают себе волосы собственным вонючим дерьмом, я сразу вспоминаю Адама в добрачный пе­риод его жизни. Я знаю, он ваш прадед в энном поколении и все такое, но боюсь, он был тем еще при­дурком. Он разгуливал по Эдему с блаженной улыбкой на лице, довольный Всем, так незаслуженно прирав­ненным к Ничему, полный такого упоения от легко­мысленного счастья, что его голова, возможно, была совершенно пуста от каких-либо мыслей. Он собирал цветочки. Он плескался в воде. Он слушал пение птичек. Он валялся в сочной траве, словно ребенок па коврике из овчины. Он спал ночью, раскинув чле­ны, и в голове его не появлялись сны. Когда светило солнце, он ликовал. Когда шел дождь, он ликовал. Когда не светило солнце и не шел дождь, он ликовал. Он был просто гедонистом, этот Адам. До тех пор, пока не появилась Ева.