Мне следует воспользоваться представившейся возможностью и поблагодарить своего хозяина за то, что он предоставил склонному к онанизму Люциферу в его первые часы, оказавшимися какими-то нелов­кими, не только коротконогое, нашампуненное, надушенное, напомаженное, налакированное, окаблученное, разгоряченное тело Ви, но и коллекцию, поражающую своим разнообразием, изобилием, из­лишеством, ужасным супербогатством образов femmes⁴⁰, — эти образы возникли из профессиональной неразберихи, надутых губ американских порнозвезд и ничего не подозревающих дам из повседневной жизни Ганна. Стоит высоко оценить моего мальчика. Внутри у него кровавая бойня. У нас всем известно, как нанести смертный вред католику: его просто нужно убедить (да будь я не я, если не справлюсь с этим), что ему приходится безропотно подчиняться тем своим фантазиям, которые сексуально возбужда­ют его. Это не обязательно должно быть чем-то силь­нодействующим — содомия с неопытными юнцами или кем-то, кто таким образом зарабатывает себе на дозу талидомида, — поскольку для начала даже прос­той опыт сексуального возбуждения вселяет в них чувство вины. Я постоянно застаю католиков за она­низмом или совершением убийства, заставив их свыкнуться с занятиями, от которых у них возникает чувство вины. Мои ребята тонко довели Деклана до суицидальной депрессии, постоянно подливая масла в огонь мучивших его ощущений того, что он нахо­дился в рабской зависимости от похоти. Он облегчил мою работу вовсе не своей готовностью проглотить мою грязную историю, предавшись похоти (он начал писать как раз тогда, когда начал и дрочить), ибо она стала для него и воображаемым катализатором, и источником могущественного самопознания. Он втягивался постепенно. Проблема с Виолеттой пока­залась мне во время «инаугурации» достаточно серь­езной, к утру второго дня посещение маленькой красотки стало пунктом номер один в списке Самых Важных Дел Дня. А кроме того, подумал я, рассмат­ривая в крапчатом зеркале дверцы гардероба свое новое отражение с овечье-волчьей усмешкой, заси­живаться так долго дома просто неприлично.

Вам наверняка было бы интересно узнать о планах на день. У тебя ведь всего месяц на земле, чем же ты займешься? В таком случае, поверьте, вы, может быть, вовсе и не собирались этим заниматься, но это вовсе не причина, чтобы не повеселиться, вовсе не причина... выявить все, на что способна плоть и кровь...

Теперь я могу добраться от парадного входа Ганна до станции метро у Фаррингдон Роуд за шесть минут, но в то первое утро преодоление этого расстояния заняло у меня гораздо больше времени. По правде говоря, четыре часа, и это при том, если выбросить сорок минут, которые я торчал на лестничной клетке многоквартирного дома в Денхолме — гипнотические надписи и резиновые отголоски, одна сногсшиба­тельная дверь ярко-желтого цвета, запахи распотро­шенных мусорных контейнеров, жареного бекона, спертого пота, покрытых мхом кирпичей, подгорев­шего тоста, марихуаны, смазочного масла, мокрых газет, канализации, картона, кофе и кошачьей мочи. Это было экстатическое времяпрепровождение для моего носа. Улыбающийся взгляд почтальона, когда он встретился со мной на лестнице (доставил письмо для Ганна от его банковского управляющего, но об этом позже). Затем я вышел.

Я не знал, чего ожидать. Однако увиденное пре­взошло все, что я мог себе вообразить. Помню, как я задумался: «Воздух. Воздух, легко движущийся на­встречу находящимся снаружи моим частям, навстре­чу запястьям, рукам, горлу, лицу... Дыхание мира, дух-скиталец, собирающий бактерии и ароматы от Гвадалахары до Гуанчжоу, от Пони до Пиззарра, от Зуни до Занзибара⁴¹. Крошечные волоски... крошеч­ные волоски, которые... о, мой мир». Мне приятно сказать, что я, ни секунды не сомневаясь, расстегнул брюки Ганна и вынул осторожно рукой его, извините, свой нежный член и испепеляющую мошонку, так чтобы ветер мог ласкать их. Не для получения сексу­ального удовольствия, а для избавления от рези. Когда я оставлю эту оболочку в конце месяца, Деклана будут ждать неприятности, и ему придется восста­навливать свою репутацию в глазах миссис Корей, обладательницы округлых бедер, длинных ресниц и потрясающей ямайской внешности, которая работа­ет на пароходе и проживает как раз над ним и с кото­рой он пару раз обменивался любезностями на лест­ничной клетке, о чем всем было известно. Но после того как она увидела его тем утром, ни о каких любез­ностях и речи быть не может. Он стоял с полузакры­тыми глазами и полуоткрытым ртом, ноги его были расставлены в стороны, брюки спущены, низ рубашки развевался по ветру. Ладонями я нежно держал свои пульсирующие яйца. И я улыбнулся ей, когда она проскочила мимо, но она не ответила взаимностью. С большой неохотой я привел себя в порядок.

Небо. Ради всего святого — небо. Я устремил на него свой взгляд и тут же отвел его, поскольку... ну, откровенно говоря, я испугался, что его голубизна может поглотить весь мой разум. Мое движение на­поминало медленное перемещение в пространстве посетителя универмага на эскалаторе. Я полагаю, что вас вовсе не удивляет тот факт, что солнечный свет преодолевает расстояние в девяносто три миллиона миль, чтобы расколоться вдребезги, столкнувшись с цементом в Клеркенуэлле, превратить бетон в ука­танный след переливающихся надкрыльев насеко­мых. Или что стена из сланца успокоит сильное сердцебиение, если прислониться к ней щекой. Или что блестящий пористый кирпич в жаркий летний день бесподобен на вкус. Или что запах подушечек лап собаки расскажет вам историю обожравшегося и весело подпрыгивающего животного. (И после я совал свой нос в совершенно разные места, но, бьюсь об заклад, другого такого сигнала, как собачья лапа, вам не найти. Она издает запах идиотского и нескон­чаемого оптимизма.)

Знаете, о чем я подумал? Я подумал: «Что-то не­ладно. Кажется, я перебрал. Это совсем не так, как у них. Если это и для них то же самое, то как они?.. Как же они могут?..»

Группа загорелых и искусно подстриженных чер­норабочих в оранжевых касках и ярко-зеленых без­рукавках была занята земляными работами на Роузбери-авеню. Четверо мужчин в темных костюмах прошли мимо меня, куря и разговаривая о деньгах. Чернокожий водитель, автобус которого, кажется, умер от разрыва сердца, сидел в своей кабине, почи­тывая «Миррор». Конечно же, я помню свои мысли В период своей невинности, конечно же, им все ка­жется не таким, как мне. И все же: как они вообще могут что-то делать?

А в целом совсем даже ничего, подумал я, взглянув на часы Ганна. С Новым Временем всегда так: потра­тишь его прежде, чем узнаешь. Не успел узнать, как оно ушло. Знаете, в аду это нас просто убивает: нахо­дясь на смертном одре, многие начинают оглядывать­ся по сторонам с выражением полного недоверия, несмотря на наручные часы, настольные календари, несмотря на счет их жизни, состоящий из мгновений и разорванных страниц. «Я ведь только попал в этот мир, — пытаются они сказать. — Я ведь только начал жить?» И мы, улыбаясь и потирая ладони возле пла­мени костра у зала прибытия, отвечаем: «Нет, ты не прав».

Надо идти, подумал я, прослушав нестройное исполнение «Трех слепых мышат»⁴² и закончив тре­тью порцию мороженого «Найнти найн» из грузови­ка с разрисованными бортами, развозящего мороже­ное «Суперрожок», который остановился менее чем в двадцати пяти метрах от денхолмской многоэтажки. Дружелюбная бездомная собака (дворняжка с приме­сью немецкой овчарки, а может быть, колли, но в основном какая-то ерунда) съела еще два часа моего времени, благодаря своим проклятым невыносимым подушечкам лап, вонючей шерсти, странного дыха­ния и языка, готового ради забавы попробовать на вкус что угодно. (Мне не приходило в голову, что обращение с животными и вселение в них — две совершенно разные вещи. Мне не приходило в голову, что я им могу даже нравиться в образе Ганна.) Оказа­лось, я сделал ошибку, присев на тротуар и поделив­шись с ней одной из порций «Найнти найн». Она, жадная шельма, схватила без спросу дольку шоколада и стала ею чавкать. Кто-то из прохожих бросил мне на колени пятьдесят пенсов, кто-то сказал: «Ты, по­прошайка, иди поработай, придурок». Вот, подумал я, как тебя принимает старый лондонский центр.