Этот «Новый курс» — выражение моего снисходи­тельно-сочувственного отношения к поэтам, знак по­добающего участия, поскольку они всегда были ко мне расположены по-дружески. (Но я, между прочим, вовсе не претендую на то, чтобы меня упомянули среди авторов «Сочувствия Дьяволу»⁸. Вы можете в этом усомниться, но на самом деле это произведение — це­ликом и полностью заслуга Мика и Кейта⁹. Галлюци­нации, время от времени посещающие поэтов, на­полняют их чувством ангельского блаженства, кото­рое они пытаются передать на языке красивых без­делушек. Многие из них сходят с ума. Это меня совсем не удивляет. «В плену у времени я гибну молодым //. Хотя в оковах пел как море»¹⁰. И кто, по-вашему, вдох­новлял на это? Святая Бернадетта?

В период возникновения жанра романа опреде­ление его структуры играло важную роль, поскольку структура была средством переноса вымышленного содержания в реальный, невымышленный мир. Придуманные сюжеты выдавались за письма, дневники, судебные свидетельские показания, бортовые журналы. (Впрочем, ясно, что мое творение не со­всем роман, но я уверен: мои читатели — далеко не любители биографий знаменитостей или крими­нального чтива.) Сегодня это никого не волнует, но, хотя современность и позволяет мне фамильярни­чать (было бы прекрасно, если бы вы не потребова­ли объяснений, как Его Сатанинское Величество могло снизойти до написания пером или печатания на машинке рассуждений о делах ангельских), мне это совершенно не нужно. В настоящее время я живу и обладаю не так давно предоставленным мне телом некоего Деклана Ганна, ужасно неудачливого писа­теля, умершего недавно, когда наступили тяжелые времена (о, как умирал этот писака!); до перехода на новый уровень его последними сколько-нибудь значительными поступками стали покупка пачки бритвенных лезвий и заполнение водой — с после­довавшим за этим погружением тела — глубокой ванны.

Уверен, все это вызовет шквал новых вопросов, но позвольте мне вести повествование так, как я считаю нужным.

Не так давно Гавриил (став почтовым голубем единожды, останешься им навсегда) искал и нашел меня в Церкви Святого Причастия, Восточная три­надцатая улица, 218, Нью-Йорк-Сити. Я расслаблялся после обычной хорошо выполненной работы: отец Санчес уединился с девятилетним Эмилио. Пропуски заполните сами.

Теперь эта педофилическая рутина не составляет для меня никакого труда.

Эй, падре, а как насчет вас и...

Я думал, вы об этом даже и не спросите.

Я преувеличиваю. Но вряд ли это можно назвать искушением. Подталкивать — хотя бы даже слегка — сексапильного отца Санчеса с покрытым капельками пота лбом и цепкими руками к нудной, лишенной воображения деятельности, в которой он погряз, вкусив ее однажды, едва ли было нужно. Я ощутил запах Эмилио, ухватившегося за лодыжки (этот эпи­зод заложит в нем важный фундамент — вот в чем прелесть моей работы: это вроде как создание фи­нансовой пирамиды), и затем удалился в неф, чтобы насладиться нематериальным эквивалентом посткоитальной сигареты. Между прочим, когда я вхожу в церковь, ничего не происходит. Цветы не гибнут, статуи не слезоточат, приделы не содрогаются и не скрипят. Я далеко не без ума от холодного ореола храмов, и вряд ли вы могли бы обнаружить меня рядом с освященными pain el vin¹¹, но, за исключением подоб­ной непереносимости, я, как и большинство людей, чувствую себя вполне комфортно в Доме Господнем. Отец Санчес, порозовевший и разгоряченный от стыда, вел к паперти Эмилио, у которого болела задница. Глаза мальчика были широко раскрыты, от него пахло мускусом, смешанным со страхом, и уксу­сом с примесью отвращения; вскоре они скрылись из виду. Сквозь цветное стекло проникал солнечный свет. Где-то громыхнуло ведро уборщицы со шваброй. Два раза взывала сирена патрульной машины, будто ее проверяли, затем наступила тишина. Трудно ска­зать, как долго я мог бы пролежать там, бестелесно откинувшись назад, если бы вдруг заколыхавшийся эфир не сообщил мне о присутствии еще какого-то ангела.

— Давно не виделись, Люцифер.

Гавриил. Рафаила не посылают из-за боязни, что он отступит. Михаила не посылают из-за боязни, что он поддастся гневу, а это пункт три в списке семи смертных — победа Вашего покорного слуги. (Однаж­ды подобное уже было: когда ростовщики вывели из себя Христосика, — факт, о котором теологи умалчи­вают с поразительным постоянством.)

— Гавриил. Мальчик на побегушках. Сводник. Не обижайся, старик, но от тебя воняет.

На самом деле от него пахнет, выражаясь метафо­рично, майораном, косточками сливы и арктическим светом, а его голос проникает в меня будто блестящий палаш. Беседа при таких условиях не идет.

— Тебе больно, Люцифер?

— Нурофен с этим справляется лучше некуда. А что, Мария все еще хранит для меня свою девствен­ность?

— Я знаю, тебе очень больно.

— И с каждой секундой становится все больней. Так чего ты от меня хочешь, дорогой мой?

— У меня к тебе сообщение.

— Quelle surprise!¹² Мой ответ — нет. Сваливай, мать твою. Или излагай кратко.

Я вовсе не шутил, когда говорил, что мне больно. Представьте себе смерть от рака. Всего несколько минут — и нарастающая агония заполняет все ваше существо. Я почувствовал, что у меня вот-вот пойдет кровь из носа, своеобразный аналог рвоты, и появит­ся тик на лице.

— Гавриил, старина, ты ведь слышал, что бывает хроническая аллергия на арахис?

Он слегка отпрянул назад и пригнулся. Я рефлекторно распрямился, увеличив тем самым свое присутствие до границы материального мира; в ап­сиде появилась трещина. Будь вы здесь, вы могли бы подумать, что облако закрыло солнце или что над Манхэттеном собралась смертоубийственная гроза.

— Ты должен меня выслушать.

— Неужели?

— Это Его воля.

— А, ну если это Его воля...

— Он хочет, чтобы ты вернулся домой.

♦

Однажды, когда еще не прошло много...

времени, которое, как вам будет приятно узнать, — всегда ведь нужна какая-то точка отсчета, — было сотворено в процессе мироздания.

Вопрос «Что было до сотворения мира?» не име­ет никакого смысла. Время — это неотъемлемая часть мироздания, поэтому до сотворения мира его не было. Был Старина, пребывающий в состоянии веч­ной моментальности до тех пор, пока Его всемогущий сфинктер не попытался разобраться, кто же Он такой есть. Самой большой Его проблемой было отличить Себя самого от Пустоты. Если ты — Все, то одновре­менно ты и Ничто. Он создал нас, и со свистом и взрывом (на самом деле — достаточно небольшим) родилось старое доброе Время.

Время — это время, скажете вы (но если честно, вы бы предпочли сказать: «Время — это деньги», не так ли?), но что вы вообще знаете? Время в древности было другим. Размеренней. Медленней. Богаче по своей структуре. (Вспомните рот Энн Бэнкрофт¹³.) Древнее Время измерялось движением духовных сущностей, это была более совершенная система по сравнению с Новым Временем, которое измеряется движением тел, и возникло оно тогда, когда появи­лись вы, без умолку щебечущие уродцы, и расчленили все на века и наносекунды, заставляя всех постоянно чувствовать себя усталыми и изнуренными. Потому-то существуют Древнее Время и Новое Время, наше и ваше. Вокруг Него были мы: серафимы, херувимы, престолы, господства, силы, власти, начала, архангелы, ангелы — на протяжении громадного количе­ства времени до тех пор, пока Он не запачкал руки материальным миром. В Древнее Время все было блаженным и бесплотным. То были дни благодати и праведности. Однако коленная чашечка существует только для того, чтобы ее выбивали молотком, а праведность — для того, чтобы грешить.

А что было потом? Вот то, что вы наверняка хо­тели бы узнать. (Боже правый, вам ведь всегда хоте­лось знать ответ на этот вопрос. Как и на вопросы «Что делать?» и «Что будет, если...». Но, к моей ра­дости, вряд ли когда-либо за ними следовало: «А ког­да же все это закончится?») Изначально мы имеем Антивремя и субстанцию Бог — Пустота. Далее — раз­деление субстанции Бог — Пустота на Бога и Пусто­ту, и в результате спонтанного творения — появление ангелов, цель существования которых была им от­крыта уже непосредственно в процессе самого их обнадеживающего появления (человек — вот кто действительно обнадеживал), то есть служение Богу, а не Пустоте, и служение, мягко выражаясь, верой и правдой. В человеческих языках нет подходящего слова, чтобы описать степень концентрации низ­копоклонства, с которым нам приходилось прислу­живать, ad nauseam¹⁴, ad infinitum¹⁵. Да, с самого пер­вого дня положение Старика было ненадежно. Осво­бодившись от божественного дерьма в божественной башке, Он наполнил ее тремястами одним, шестью­стами пятьюдесятью пятью, семьюстами двадцатью двумя подхалимами из запредельного космоса, гото­выми помочь Ему (ведь он сама жизнерадостная добродетель) заглушить красоту небесной гармонии. (Вот нас сколько, между прочим, было. Мы не старе­ем, не болеем, не умираем и не имеем детей. Да, у нас нет маленьких ангелочков. Существуют нефилимы — эти уродцы, но о них позже.) Он создал нас и предположил — хотя, разумеется, знал, что предпо­ложение ложно, — что единственно возможной реак­цией на Его совершенство будет подчинение и хвала, в том числе и со стороны нас, ультралюминесцентных сверхсуществ. Разумеется, он знал, что ангельское славословие в антиматериальном мире не имеет ни­какого значения, если оно происходит само по себе. Если бы все, чего Он добивался, обеспечивалось внутренней природой вещей, с таким же успехом Он мог бы установить музыкальный автомат. (Между прочим, именно я изобрел музыкальные автоматы. Так люди смогли одновременно напиваться и тереть­ся друг о друга разными местами, при этом наполняясь рок-н-роллом.) Поэтому Он создал нас — и Бог ему в помощь — свободными.