на мне, а он ушел рыбачить. Чтобы позволить мне хоть немного насладиться свободой. А потом мы сидели за усадьбой и наблюдали за тем, как море становилось все темнее, а на небе появлялась россыпь звезд. Смешно думать о том, что исчезнут звезды. Смешно думать о том, что исчезнет Все. Пожалуй, за исключением меня. Смешно.

— Я считал, что тебе понадобится... (Он собирался сказать «помощь», предположил я.) ...компаньон. Ведь нелегка она, эта смертная жизнь.

Я вдруг вспомнил фотографию матери Ганна и печальные углы квартиры в Клеркенуэлле.

— Совсем нет, если ты готов попробовать, — сказал я. — Большинство смертных к ней совершенно не готовы. Мы всегда это знали. И вся эта фигня превра­щалась в бессмысленную трату времени.

— Как у Уайлда, потратившего свою молодость на девиц.

— Это был не Уайлд, — оборвал его я, — а Шоу¹⁵⁴.

Позже это несколько пикантное общение, уста­новившееся между нами, стало напоминать убогие попытки изгнать из меня дьявола, — он приходил в мою комнату после полуночи. Я не спал и знал, что он знает об этом. Поэтому мне не нужно было при­творяться спящим. Луна, одинокий лепесток цело­мудрия, отбрасывающий сероватый свет на море, спящая бухта, холм, веранда, terra cotta¹⁵⁵, мои обнажен­ные руки. Его глаза блестели, словно агаты. Было бы здорово, если бы кровать произвела какой-нибудь дурацкий звук, когда он сел на нее — какой-нибудь брынь или трынь, — но матрас был спокоен и тверд, помощи не дождешься. Я выпил слишком много, но еще недостаточно.

— Нет, Рафаил, — сказал я.

— Я знаю. Я просто имею в виду... Ну, не думай об этом, ладно?

— Было бы совершенно непростительно пренеб­речь, коли у нас есть плоть.

— Пожалуйста, прекрати со мной эти игры.

— Извини, я знаю. Но дело в том, что я мог бы тебе кое-что предложить. — Он не понимал. — Нечто от­вратительное, — сказал я. Его грудь была обнаже­на, — на нем были лишь бледные штаны от пижамы. На загорелом теле Тассо Мандроса едва ли можно

было заметить по-настоящему крепкие мускулы, зато бросался в глаза небольшой, сплошь наполненный пафосом животик, который так любила умершая жена; ее призрак был всегда рядом с ним, образуя вокруг него полумесяц сердечной теплоты. Животик

вполне шел Рафаилу.

— Скажи мне кое-что, — попросил он.

— Что?

— Почему тебе так трудно признаться в том, что ты задумывался об этом?

— Задумывался о чем?

— О том, чтобы остаться.

Я едва сдержал смешок, пытаясь необычным для себя образом подавить его как кашель. Медленно дотянулся до сигареты и зажег ее.

— Я полагаю — хоть мне и тяжело это обсуждать, — что ты имеешь в виду остаться здесь, остаться в облике человека?

— Я знаю, что ты думал об этом, я знаю, как соб­лазнительна плоть.

— Как много вы знаете, мистер Мандрос. Интерес­но, а почему вы тогда утруждаете себя всеми этими вопросами?

— Я знаю, как ты склонен к самообману.

— А я знаю, как в тебе развита доверчивость. А еще больше гомосексуальная страсть.

— Ты сам себе лжешь.

— Спокойной ночи, Бигглз.

— Ты намеренно отворачиваешься от истинного призыва мира?

— И к чему же он призывает... к чему конкретно? К раку? К групповухе?

—К концу.

Я ведь только что разоблачил всю эту ерунду. Действительно, ему повезло, что мы были старыми друзьями. А то... Но, принимая все в расчет, я был рад тому, что реакция, неизбежно последующая с моей стороны, не причинит ему какого бы то ни было вреда.

— Люцифер, — сказал он, положив свою руку мне на бедро. — Неужели мирное прощение так ужасно, чтобы принять его? Разве спасение — не самый бес­ценный дар, который Он мог бы нам дать? Неужели тебе за все эти годы ни разу не захотелось вернуться домой?

Я вздохнул. Иногда, как я понял, это как раз то, чего требует ситуация. Лунный свет на моем лице напоминал прохладную вуаль. Двери моей спальни, открытые на сторону веранды, белая стена, непости­жимая геометрия созвездий. Время для прозрения, подумал я. Рассказ о ком-нибудь другом, построенный на лирическом описании анального секса, он мог бы превратить в прилив и отлив. Рассказ о каком-нибудь другом жеребце.

— Рафаил, — сказал я, и затем, не выходя из образа, добавил: — Рафаил, Рафаил, Рафаил.

Никакого эффекта, на который я мог бы рассчи­тывать, это не произвело. Несмотря на все мои ста­рания.

— Разреши мне сказать тебе кое-что, дорогой мой. Ты думаешь, я отчаялся?

— Люцифер...

— Ты думаешь, что я постоянно пребываю в состо­янии отчаяния?

— Конечно. Конечно, это так, мой дорогой, но то, что я пытаюсь тебе внушить, это...

— Я не отчаялся. -Что?

— Ты слышал. -Но...

— Отчаяние — это когда ты видишь перед собой лишь поражение, забыв о всякой надежде на победу.

— О, Люцифер, Люцифер.

— Я повторяю: я не отчаялся. А теперь, ради всего святого, иди спать.

Но он не пошел. Он сидел рядом со мной, опустив голову и положив свою ладонь мне на бедро. Возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, что его глаза блестели от слез. (И хотя я знаю, как это отвратительно, но я на самом деле почувствовал возбуждение в мошонке, что было знаком предстоящей эрекции. Столь обычной.)

На этот раз он вздохнул и сказал:

— Что ты будешь делать?

— Я собираюсь в Лондон.

— Когда?

— Завтра. Мне нужно... — А что мне было нужно? Квартира? «Ритц»? Закончить сценарий? Книгу? Вы­яснить все детали предстоящей авантюры? (Я ведь с самого начала сказал, что буду рассказывать не обо всем...) — Мне нужно обдумать все наедине с самим собой. Все, о чем ты мне говорил. И дело совсем не в том, что я тебе не верю...

— Ты не веришь мне, Люцифер, я знаю. А с какой стати ты должен верить? С какой стати ты должен верить, что за всем этим кроется нечто большее, чем подвох, который имеет целью... имеет целью...

Он так и не смог закончить предложение. Встал и неслышно подошел босяком к двери, там он оста­новился и сказал, обращаясь к черепице:

— Я просто хочу, чтобы ты знал: я здесь. Я сделал свой выбор.

— Месячное злоключение? — спросил я.

Я видел, как его зубы сверкнули в лунном свете.

— Я давно не был дома, — сказал он. — Теперь это мой дом, — затем снова, обращаясь к полу: — ...и твой тоже, если он тебе понадобится.

♦

Не знаю, как вы это называете. Сойти с ума, рехнуть­ся или отправиться в желтый дом... (С той лишь разницей, что для меня желтым домом был весь Лон­дон.) Кажется, подойдет прощальная гулянка. Или пьянка. Попойка. Кутеж. Я собирался провести по­следнюю неделю в Манхэттене, но смена часовых поясов не прошла бы даром, а дорог был каждый час. Перво-наперво я отправил по электронной почте большое сообщение Бетси со всеми замечаниями по поводу рукописи и прояснения всех неясностей. Если бы не мысль о том, что, покинув тело Ганна, я снова подвергнусь мучительной боли, я бы оставлял тело и время от времени заскакивал к владельцам баров или еще к кому-нибудь, чтобы хорошенько к ней (пьянке, кутежу, попойке...) подготовиться; но воспоминание о боли, которую я испытал в полете, было еще совсем свежим. Нет никакой нужды повторять, пока это не станет действительно необходимым. Но самое глав­ное — я занялся исключительно собой. Вы когда-нибудь окуривали комнату сушеным манго? В моей комнате теперь так много цветов, что мне удается ублажить не более трех девиц из «ХХХ-клюзива», не разбив при этом какую-нибудь вазу или не повредив цветок. Я день и ночь бродил по городским паркам и садам, наслаждаясь всевозможными ароматами, начиная с запаха свежевыстиранных простыней и заканчивая собачьим поносом. Я подрался в Сохо и прыгал в Темзу, пристегнувшись тросом. Я попробо­вал три крутые дозы боливийского кокаина, а потом блевал, а еще был героин, кислота, спешка, укол, возбуждение, кайф, потеря сознания. Теплый ветер меня просто приводил в восторг, а дождь промочил до костей. Кровь — это сок удивительно редкого ка­чества... О, я, кроме того, кого-то жестоко избил. Да, камень, вода, земля, плоть... Вчера ночью плавал в море. Не смейтесь — в Брайтоне¹⁵⁶, где оживленная духота (сахарная вата, мидии, хот-доги, попкорн) и дурацкий саундтрек произвели в моей голове эффект разорвавшейся бомбы, на мгновение выбив меня из колеи, и на поверхности оказались осколки детства Ганна. Я поплыл, а чуть позже перевернулся на спину, словно молодой морской тюлень. Темная соленая вода обволакивала меня. Небо открывалось предо мной великолепным куполом. Я был чертовски по­давлен (не говоря уже о том, что я чертовки замерз — пять секунд теплого блаженства после того, как я опорожнил мочевой пузырь Ганна) из-за того, что находился в полном одиночестве и периодически поглядывал на вереницу прибрежных огоньков. Кста­ти, я чуть не утонул: последствия кокса как раз тогда, когда я направлялся к берегу. Интересно, где бы я тогда очутился? (В последнее время мне многое стало интересно. Для вас, должно быть, вся жизнь — игра в интересные вопросы и ответы.) Но время — это Новое Время, как оно летит, — делало то, что оно и дальше будет делать. Каждый час проходит, несмотря на тот ужас, какой вы испытываете...