Это было отвратительно. Я к этому не был готов. Мне понадобится больше времени, чем я рассчиты­вал. Может быть, разомнусь, используя агрегат Ганна как источник физической боли. Похожу по горячим углям. Посещу стоматолога-любителя. Уст­рою себе электрический стул. Приму кислотную ванну. Хоть что-то должно же вернуть меня в форму. О том, чтобы покинуть остров прямо сейчас в своей бестелесной оболочке, вопрос даже не стоял. Пред­ставляете, я заявляюсь перед братвой в таком состо­янии. Боже мой, меня же просто засмеют. Могу себе только представить, как бы поиздевался над этим Астарот.

Рафаил нашел меня в кино под открытым небом. «Список Шиндлера»¹⁵¹. Не то чтобы я обращал внима­ние на звуки или образы. Просто это было как раз то, что мне нужно: темнота и молчаливое присутствие плоти и крови других. Он пришел почти к концу, господин Мандрос, Тассо, покровитель музея и вла­делец ресторанов греческой кухни. Какая-то местная жирная мамаша с огромной копной темных волос прогнала своего мальца, чтобы освободить для него место. Ему здесь нравилось, его уважали. Такова жизнь. Я знал, почему он прибыл сюда. Много тыся­челетий назад он не мог последовать за мной в ад, но он последовал с благословения Старика за мной на землю.

«Тот, кто спасет хотя бы одну жизнь, — говорит Бен Кингсли Лайану Низону, — спасет весь мир».

Я почувствовал отвращение, и это заставило меня встать и выйти.

— Люцифер, подожди.

Он догнал меня на улице. Я направлялся к таверне у пересечения каменистых дорог, ее темнота манила, а пустота притягивала, поэтому я не останавливался. Его шаги поравнялись с моими, но он не произнес ни слова до тех пор, пока мы не сели в одну из каби­нок. Отделка темным деревом, нелепая морская ат­рибутика, запах моллюсков и подгоревшего расти­тельного масла, музыкальный автомат, выглядящий так, словно он работает на газе. Я заказал виски «Джек Дэниэлс», причем, когда владелец бара увидел, кем я был, мой заказ списали на счет заведения, мис­тер Мандрос взял узо и велел принести оливки и фисташки. Пока не ушли официанты, я сидел и смот­рел на него, не отводя глаз.

— Все это дерьмо, — сказал я. — Две недели назад, нет, погоди, три недели назад я получил послание от нашего общего друга о том, что Старик хочет запо­лучить мою подпись на одном договоре. Человече­ское представление подходит к концу, а я — болтаю­щийся конец веревки, которую нужно завязать. И мне ничего не остается, как прибегнуть к искуп­лению. Все, что мне надо сделать, — прожить остаток жизни этого жалкого бедолаги, не совершая никаких гнусных поступков. Молиться перед сном, ходить на пасхальную и рождественскую мессу, любить лю­дей и прочая подобная фигня. Для меня это вызов. А как же моя гордость и все такое, а как же то, что я второе по могущественности существо во Вселен­ной, а как же моя привычка быть Абсолютным Злом? Поэтому я подумал, какого фига? Я возьму все, что мне причитается за этот месяц, поживу в теле, а первого августа пусть Он и приходит, и пусть засунет это свое спасение куда подальше. И вот объявляешь­ся ты в костюме, как у Богарта¹⁵² в «Касабланке» со своей шашлычной империей и говоришь мне, что все мое существование было иллюзией и что ад, ко­торый мне знаком, вовсе не тот ад, в который я со­бираюсь.

— Да.

— И я, по-твоему, должен все это воспринимать всерьез?

— Да. Ты знаешь, что я не лгу.

— Нет, ты не лжешь, Рафаил, но у тебя точно не все дома. — На это он как-то грустно и немного застенчиво улыбнулся. — Ну, хорошо, мистер Тассо Муссака Мандрос, — продолжал я, — скажите, что же такое, по-вашему, я должен знать?

— Он знал о том, как ты поступишь. Он знал, что ты не пойдешь дорогой смертных.

— Ах да, всеведение к твоим услугам.

— Мы все знали. Мы все наблюдали.

— И при этом несомненно дрочили.

Наступила странная короткая пауза: он уставился на свое узо, а я тем временем зажег «Силк Кат».

— Он знает, что ад не боится тебя. Слова смерт­ного Иоанна являются словами, символизирующими все слова невысказанные. Он знает тебя, Люцифер, хотя ты думаешь, что Он не знает. Он знает тебя.

— Но уж точно не в библейском смысле.

Пришла его очередь тереть глаза. Он сделал это проворно, словно пытаясь отогнать внезапный при­ступ сонливости.

— Ад будет повержен, — сказал он. — Полностью и навсегда. Не останется ни твоих падших братьев, ни каких бы то ни было следов мира. Ты это пони­маешь?

— Да, понимаю.

Бедный Рафаил. Как он разрывается. Он протянул через стол свою руку и положил ее на мою. Его паль­цы были жирными от оливок.

— Ты ведь не считаешь, что о тебе забыли, Люци­фер, — сказал он, и у него на глаза навернулись сле­зы. — Хотя нет, ты как раз так не считаешь.

Мне совсем не понравилось чувство, которое я при этом испытал. В голову ломился «Джек Дэниэлс», а где-то в глубине таверны звучала сюрреалистическая версия «Лестницы на небо» в исполнении курчавого певца в сопровождении какого-то греческого инстру­мента. Я бессмысленно допивал виски. Охренеть.

—      Ну, хорошо, мистер Мандрос, — сказал я, совла­дав с самим собой и жестом велев полусонному бар­мену повторить, — если у тебя есть ответы на все вопросы, скажи мне, если все, что ты говоришь прав­да, если Судный День близок, а вместе с ним и гибель

моего Царства, если Сариил, Фаммуз, Рамиил, Астарот, Молох, Белфегор, Нельхаил, Азазиил, Гавриил, Люцифер и все славные легионы ада будут истребле­ны, почему бы мне не упокоиться в забвении? Лучше уж править в аду, чем служить в раю, да. Лучше уж не существовать вовсе, чем прислуживать. А разве я хоть чуть-чуть боюсь смерти?

Глаза бедняги Рафаила избегали встречаться с моими. Когда он говорил, он словно обращался к столу, к скатерти, на которой виднелись пятна от некогда разлитого пива. Он говорил так однообразно, что казалось, будто произносил заклинание.

— Бог поглотит души праведников и ангелов. Мир? Вселенная, материя — все сотворенное будет унич­тожено. Останется лишь Господь на Небесах. Ад вместе со всеми своими обитателями будет разру­шен. На его месте будет находиться Ничто, совер­шенно отделенное от Бога. Вечное Ничто, Люци­фер. Состояние, из которого ничего не появляется и в которое ничего не переходит. Ничего совершен­но. Находящийся в таком состоянии будет сущест­вовать в полном одиночестве и отстраненности от всего остального. Вечно. Один. Навсегда. В состоя­нии Ничто.

Ад — разве я еще не упоминал об этом? — это от­сутствие Бога и присутствие Времени.

После продолжительной паузы — унылая интер­претация «Лестницы на небо» сменилась теперь бесконечным треском и шипением, которые выдавал голос певца, — я поднял глаза и встретился взглядом с печальными глазами Рафаила.

— О, я понимаю — произнес я.

(Было о чем подумать во время полета назад в Лондон. Дискуссия склонила меня к тому, чтобы — не ища смысла — попытаться поверить во все сказанное. Когда задумываешься об этом, чувствуешь себя побе­дителем. Последний живой человек, и все такое. Но если посмотреть на это с другой точки зрения... Правда, похоже на то.)

— Это все?.. Точно? — задал я Рафаилу риториче­ский вопрос ночью накануне отправления в Лон­дон. — Что может быть лучше? Мы с тобой на каком-то греческом островке читаем Рильке и управляем десятком ресторанчиков, тогда как Старик весь на

нервах перед тем, как опустить занавес.

— Бывает и хуже, — сказал он. Мы снова были на веранде. К тому времени, истощив свою страсть, спокойно село солнце. Его закат мы наблюдали с за­падной стороны острова, отправившись туда верхом на гнедых Рафаила, предварительно подкрепившись оливками, помидорами, фетой¹⁵³, холодной куряти­ной, темно-красным вином со светловатым оттенком. Я растянулся под эвкалиптом, тени которого играли