— Я предпочитаю считать это своим неотврати­мым хобби.

— Как бы ты ни считал, ты ошибся. Зло, совершае­мое людьми, — я знаю, тебе будет сложно принять это, — не имеет к тебе никакого, отношения. Я понятно выразился? Ну что, у тебя прояснилось?

— Совершеннейшим образом. Но что все это зна­чит? Мы теперь стали экзистенциалистами?

— Я знаю, что ты боишься. Не стоит. Не надо ду­мать, — пожалуйста, не надо, — что смех каким-то образом может скрыть страх. Мы с тобой знаем, что это не так. Смертные живут так, как они сами хотят, Люцифер. Они обладают свободой, свободой воли, Ты думаешь, что твои обращения к ним были для них красноречивее всяких других слов, ты представлял себе, как записями твоих искушений наводнятся ги­гантские библиотеки, — так оно и будет. Но только ни одно слово из них не достигло ушей ни одного смертного. Твои слова, дражайший Люцифер, про­никали в глухие уши.

— В таком случае тебе придется снять шляпу перед тем, чего они смогли достичь.

— Пожалуйста, старик, поверь мне. Я знаю, что от этого всего больнее. Но время истекает. Я умолял Небеса отпустить меня для того, чтобы я мог помочь тебе.

—Помочь мне в чем?

— Принять правильное решение.

— Что ты имеешь в виду?

— Принять предложение о прощении.

Усмехаясь, я закурил еще одну сигарету.

— Рафаил, Рафаил, мой дорогой глупый Рафаил. И ты лишился крыльев ради выполнения столь без­успешного поручения?

— Ну кто-то же должен был тебя предупредить.

— Теперь я буду считать себя предупрежденным.

— Нельхаил не найдет душу писаки в чистилище, Люцифер.

Признаюсь, это заставило меня немного заволно­ваться. Но я не был бы самим собой, если бы не при­творился. Я глубоко вдохнул и выпустил несколько больших колец. Первые лучи солнца уже покрывали горизонт. Где-то неподалеку кто-то вел по булыжникам лошадь. Я слышал, как человек закашлял, отхарк­нул слизь, плюнул, откашлялся и пошел дальше.

— Я вижу, ты удивлен, — заметил Рафаил.

— Да ты что? Но, может быть, ты еще обратил внимание на то, что мне, — я перевернул бокал, и остатки узо прямиком отправились в мою раздражен­ную глотку, — нужно обновить. Неплох этот необыч­ный напиток. Да, эти греки. Анальный секс, силлогизмы, хорошие анекдоты... Будь другом, налей мне еще стаканчик. Ты, в конце концов, сообщил мне тягостные вести.

Не могу описать, как я себя чувствовал. (Положение писателя навеки, аминь.) Конечно, я немного выпустил воздух. Не просто от того, что нечем было заняться, а... Впрочем, вы ведь надеетесь. Я понимаю, вы прежде всего мечтаете, но в то же время и надеетесь...

— А что ты собирался делать с душой Ганна, если бы ты ее нашел? — спросил он, возвратившись из прохлады дома в сопровождении звяканья охлажден­ных напитков.

Я засмеялся с искренним великодушием еще не разоблаченного плута.

— Ну не знаю, — ответил я, — отправил как-нибудь в ад. А потом через черный ход на Небеса. Думаешь, не­льзя дать кому следует на лапу? Ты живешь в мире фан­тазий, Раф. В любом случае тело осталось бы незаня­тым. Уверен, что ты оценил притягательность всего вокруг. Роскошный новый дом и все остальное. Здесь совсем не плохо, правда ведь? Согласен? Слушай, у тебя синяк под глазом. И вот еще один. Надеюсь, ты не оби­дишься на мои слова, мистер Тассо Каламари Мандрос. Не похоже на то, что ты провел здесь время, расписы­вая манускрипты и реставрируя шпили башен.

Он тяжело вздохнул:

—Кажется, ты не слышал ни слова из того, что я тебе сказал.

— Неправда.

— Ты действительно думал, что можешь все это делать, и Он об этом не узнает?

— Нет, естественно, нет. Но посмотри на это с моей точки зрения. Тебе просто нужно самому все попробовать. Есть такое понятие, как создание бое­вого духа, когда исполняется все, что говорится. Ты знаешь, мои ребята там внизу обожают это. Я просто подумал насчет таймера для тебя.

— Сомневаюсь, дорогой, что ты намеревался раз­делить с кем-нибудь свое сокровище.

— Ах ты, старый циник.

— Люцифер, пожалуйста, выслушай меня.

— Я и так слушаю. Мне бы просто хотелось, чтобы ты сказал что-нибудь осмысленное.

— Ты знаешь, что означает Судный День?

Я зевнул и потер глаза. Дотронулся большим и указательным пальцем до верхней части носа — так обычно делают, когда начинает болеть голова.

— Ты не возражаешь, если я немного вздремну? —сказал я.

Он обхватил лицо своими ладонями с длинными пальцами.

— Какая потеря времени, — сказал он, будто обра­щаясь к невидимой третьей стороне.

— Послушай, Раф, я знаю, что все это ужасно важ­но, и в особенности все остальное, но, если я сейчас немного не посплю, завтра от меня не будет совер­шенно никакой пользы. Я подумал, мы могли бы по­летать завтра с парашютами над морем.

Он как-то напряженно смотрел на меня в течение нескольких секунд. Солнце уже полностью вошло в свои права, и мне определенно захотелось уйти в дом. Его лицо было исполнено печали и жажды чего-то. От этого я почувствовал себя нехорошо.

Он резко задвигал челюстью, выражая тем самым свои эмоции, а затем сказал: «Пойдем, я покажу тебе твою комнату».

Когда я проснулся, было темно. Сон о пламени, воспоминания о первом сильном огне ада. Бормоча что-то, я проснулся в холодном поту Я лежал на жи­воте и напускал слюней на подушку. Рядом с кроватью лежала раскрытая книга, а в ней была записка, написанная отвратительным почерком:

Дорогой Л.,

надеюсь, что ты хорошо выспался. Мне при­шлось отлучиться в Специс для встречи с од­ним из моих менеджеров. Вернусь вечером около девяти. Все, что тебе понадобится, в твоем распоряжении. Знаю, вчера ты был расстроен, но я хочу, чтобы ты знал, как мне приятно видеть тебя снова после стольких лет. Пожалуйста, не поступай опрометчиво, нам еще предстоит о многом поговорить.

Я чувствовал себя ужасно. Узо высадило свой рву­щийся в бой десант прямо ко мне в череп, здесь он и встал биваком. Книга, разумеется, была выбрана не случайно. «Дуинские элегии» Рильке¹⁵⁰. Какое-то чувство говорило мне, что воплотившийся в человеческий облик Рафаил выберет именно такой стиль поведения. Заметки, греческие острова, поэзия. Вы-то меня знаете. Пришлось почитать священные стишки:

Preise dem Engel die Welt...

Ой, извините. Имеется в виду:

Восславь Мир этот, Ангел: не какой-то невыразимый метафизический мир; его не поразят совершенные ощущения... В этом космосе вы недавно, а он чувствует глубже... так покажите ему нечто простое. Что-то несложное, что создавалось не одним поколением; что-то близкое к нам, что-то рядом живущее подле руки или глаза. Расскажи ему о вещах. И он удивится...

Выругавшись, я швырнул книгу в стену. И вот наступил момент — осмелюсь сказать, что вы с подоб­ными моментами знакомы не понаслышке, — когда каждая деталь ситуации, в которой я находился, при­соединялась к другим, и из них складывался огромный, внезапно ощущаемый призрак гнетущего сознания, и каждое последующее мгновение становилось для меня все невыносимее. Стоны и тошнота букваль­но раздирали меня на части, тогда, намереваясь по­кончить с этим нелепым кошмаром раз и навсегда, я попытался вырваться из тела, сон которого был нарушен, и вернуться в знакомые — пусть даже огнен­ные — места, где, по крайней мере, что-то имело смысл, пусть тягостный.

Даже в самый мучительный момент лихорадки я знал, что это будет болезненно. Я знал, что меня уди­вит боль, испытываемая моим духом, лишенным плоти. Я приготовился, как я считал, осклабиться (или погримасничать) и вынести эту муку.

Но — о, геенна огненная! — я не был готов к тому, что меня ожидало. Как все могло быть настолько плохо? Как я вообще мог существовать в таком гор­ниле бешенства и боли все эти, блин, годы? Просто невозможно поверить. Впервые за все время я совер­шенно ясно представил себе, сколько долгих мучи­тельных лет мне понадобится, чтобы снова привык­нуть к этой муке. И мой дух корчился от боли в поис­ках воды.