Но вдруг появляется Виолетта (следующей будет Харриет, с восхищением и трепетом подумал я), вся в слезах, потому что в мрачном переполненном ваго­не метро на северной линии она купила дурацкий брелок у глухонемой, которую другие пассажиры попросту проигнорировали. Она заплакала, когда глухонемая женщина улыбнулась и сказала что-то неразборчивое. Виолетта, не желая выходить за рам­ки механически проявленного милосердия, ответила ей взглядом, выражающим удивление и говорящим: «Я купила твое дерьмо, а теперь, пожалуйста, уходи и оставь меня в покое». Когда женщина отвернулась с видом смертельной усталости, Виолетта поняла, что непонятная фраза была: «Благослови тебя Бог». Такой перевод удерживает ее на мгновение в равно­весии, но ужасающая печаль перетягивает ее на свою сторону. Последний взгляд женщины говорил: «Ты меня не поймешь, потому что я не могу говорить внятно; ты не хочешь, чтобы я с тобой разговаривала, потому что боишься, что мне понадобится от тебя что-то еще: деньги, любовь, время, твоя жизнь; ты просто хочешь, чтобы я оставила тебя в покое; все правильно, я знаю, но я просто поблагодарила тебя». На Виолетту нахлынули воспоминания о всех ее дет­ских шалостях — дети, над которыми они смеялись, невинные жестокости, гнетущее чувство вины — и взрослых проступках, и со сжавшимся от боли сер­дцем она взглянула на безмолвный брелок для ключей. С одной стороны на нем была небольшая схема, объ­ясняющая язык жестов, а на другой надпись: «Выучи его, и мы подружимся!» До сих пор ее ничто так не трогало, и она при всех расплакалась—вряд ли ее плач можно было бы назвать сдержанным: она всхлипыва­ла так, что при этом сотрясалось все ее тело.

«Сейчас мы вам покажем знакомый предмет, за­печатленный в необычном ракурсе. Если вы назовете этот предмет, вы заработаете десять очков».

Поверьте, мне вовсе не хотелось опознавать ни­какие предметы. Смесь всеобъемлющего блаженства и едва сдерживаемой паники то подбрасывала меня вверх, то швыряла вниз, словно выброшенную на берег рыбу, до тех пор, пока Харриет — да хранит ее ад — не утихомирила меня, забравшись сначала на постель, а потом и на меня.

В этот самый момент — «тсс, — повторяла она, — все в порядке, тсс» — боюсь, в этот самый момент я сказал свое последнее слово в этом спектакле: я на­ложил в штаны и расплакался.

♦

Идра — это небольшой остров в Эгейском море к югу от Пароса и к северо-востоку от Спеце, три часа от Пирея на гулком пароме — и вы избавлены от голов­ной боли, вызванной запахом дизеля и солнцем. На острове нет никаких машин. Вообще нет транспорта, работающего от мотора; лишь ослы с длинными рес­ницами и клячи, помнящие и лучшие времена, они терпеливо стоят у дока под солнцем в состоянии эк­зистенциального небытия или неторопливо цокают копытами по розовым и серебряным булыжникам, перевозя грузы, туристов, багаж; их блестящие ляжки выглядят не менее сексуально, чем намазанные мас­лом бедра стриптизерши, их худые тени, приметан­ные к копытам, покрываются рябью.

Оказавшись здесь, вы попадаете в другой часовой пояс. Местное население насчитывает менее двух тысяч жителей. Гавань образует изгиб с мозаичной полосой ювелирных магазинов и ресторанов, на одном краю которой находится старый форт, а на другом — вытянувшийся коктейль-бар. Пришварто­ванные лодки раскачиваются из стороны в сторону и клюют носом. Солнечный свет, отскакивая рико­шетом от поверхности воды, окропляет их корпуса. Небо представляет собой простертую в вышине уль­трамариновую оболочку. Иногда где-то очень далёко проплывают облака. Царящую атмосферу изредка оживляют грозы. Летом жара и тишина вступают в заговор; закройте глаза и положитесь на них, а они уж унесут вас в царство пустоты или снов. От вас ничего не требуется. Ночной клуб на холмах служит пристанищем странствующей молодежи и безрассуд­ным местным подросткам (рай для них стал ловуш­кой, и они умирают, чтобы выбраться из нее), но в гавани есть тихие бары с гибким режимом работы и капризными ценами, где вы сможете разговаривать, не повышая голоса. Здесь тратят деньги на замысловатые коктейли, которые, словно десерт, подают в стаканах, размером с суповую тарелку. Здесь есть и кинотеатр под открытым небом: внутренний дворик без крыши с шумным кинопроектором и опускающимся экраном, где вы, спрятавшись под крылом звездного Лебедя или под юбками небесных Плеяд, можете смотреть голливудские фильмы, о которых остальной мир уже шесть лет как не говорит. Пере­рыв — это просто непростительная остановка показа в самый напряженный момент фильма, который, как всем кажется, выпал именно на его середину (фильм обрывается на половине сцены, на полуслове, на полуслоге); а пока можно выпить густой, словно ртуть, кофе в крошечном пластиковом стаканчике, размять ноги, покурить «Мальборо». Дети бегают здесь без присмотра вплоть до самой ночи. К сожа­лению, с ними ничего не происходит.

Бездарные художники, занимающиеся лишь под­ражанием (панамы, желтые от никотина пальцы, перегар, кажущиеся неухоженными волосы), эмиг­рируют сюда, чтобы стать крупной рыбой в мелком пруду Идры. Их кожа быстро загорает, а удовольствия становятся менее изощренными, и они дают волю своим чувствам: клоки седых волос вокруг сосков, как на груди Тиресия¹⁴⁷, смазанное маслом пузо, напоми­нающее потемневшую супницу, костлявые колени, медлительные движения, редкие поездки в Афины на суетные пирушки. С их молчаливого согласия прежняя жизнь с уязвленным самолюбием незаметно отошла на второй план — осознание этого было бы для них ненужной обузой. Туристы покупают их ра­боты, потому что они и понятия не имеют, у кого покупают. Это обеспечивает их шелковыми рубашка­ми, сигаретами, виски.

Каждые два часа на остров прибывают катера на подводных крыльях, подпрыгивая при швартовке, будто космические корабли, и временно размещают здесь партии туристов, возвращая их позже назад на континент. Иной раз заявляется паром, гораздо более медленный, но более мощный, он неторопливо от­крывает свою утробу и изрыгает бесконечные вере­ницы бормочущих пассажиров: это одно из тех мест, где туристы останавливаются на час или два; жителей Бирмингема можно узнать по рассеянному внима­нию — Родж, там ведь и нет ничего такого в этих магазинах, рассчитанных на отдыхающих? — а собст­веннически настроенных уроженцев Нью-Йорка — по лаконичным советам, как переделать меню, ос­лов, язык и сам остров. Пьяные усатые папаши и их развеселые дочки в белых фартуках ведут дела в тавернах; папаши весь день курят, читают газеты, выпивают, время от времени поднимая тяжелую от грога голову, чтобы прикрикнуть или наорать на де­вушек, которые не обращают на них никакого внимания, потому что знают: это лишь пустые угрозы и блеф, знают, что эти старые пьяницы находятся в их власти. Но папаши все не унимаются. Подобное за­пугивание — лишь демонстрация власти перед посе­тителями (которых в любом случае им не удается одурачить), но, чего им по-настоящему хочется, — просто остаться в гамаке, расслабившись после полу­денного спиртного, чтобы их убаюкали то и дело покачивающиеся перед глазами бедра снующих мимо дочерей.

А к чему вообще все это? Реклама путеводителя?

О ребята, как бы мне хотелось, чтобы это было именно так. Как бы мне хотелось, чтобы это было так просто. Послушайте, что я вам скажу.

— Который сейчас час?

— Семь тридцать три. Успокойся.

— Да, я должна, неужели должна? Боже мой. Блин. Как твоя голова?

— Сейчас получше.

— Ты уверен, что сказал им, что приедешь со мной?

Виолетта сидела рядом со мной на высоком стуле за стойкой бара гостиницы, скрестив свои ножки. Короткое черное платье для коктейлей, черные чул­ки, черные туфли на высоком каблуке, одна из туфель болтается на ее пальцах. (Она не знала, стильно это или пошло так вот свешивать туфлю. Она все еще экспериментировала.) Она была невероятно обидчи­ва. Чувство обиды постоянно окутывало ее, словно силовое поле, создавая тем самым — стоит заметить — умопомрачительную сексуальную привлекательность в окружении молочных, щедро осыпанных веснуш­ками плеч, грудей размером с авокадо, добавьте сюда бесстрастные голубые глаза и волосы, как у женщин на картинах прерафаэлитов. Видите, она, как и ос­тавленная мной в покое Трейси, — не красавица, но являет собой воплощение всего человеческого, она испещрена физическими несовершенствами (я бы с удовольствием провел день, изучая бежевые родинки и сердоликовые узелки на ее коже) и насквозь про­низана психическими. Образ заплаканной Пенелопы, сидящей в вагоне метро, стоял у меня перед глазами. Я не мог — просто не мог — ни отделаться от него, ни отделить его от того идеала самолюбования, который она собой являла, стоя перед зеркалом, висящим на двери ее ванной комнаты. Не удивительно, что у меня так раскалывалась голова.