5%ностькак ЗниеппртJJ3 666666666ониккк ого ну больбольтылюблю6$и дажеб этотблаженст вонеты!!!1тыдумала нетынеты%$$была хла???тыJJрекс 10скорблен гн3»1»»»»!л умд$J$Jом

Это все, что я смог разобрать.

Этот кошмар прекратился так же неожиданно, как и начался. Или, оставив тело, выбрал объектом своих нападок разум. Состояние, в котором я нахо­дился, вряд ли бы кому польстило: я лежал полуоде­тый на совершенно безразличном к этому полу ван­ной комнаты. А в кошмарном сне я находился в доме Пенелопы в Манчестере, и слова «прости меня» бук­вально раскрыли мое нутро — как бы мне это опи­сать? — раздвинули ребра и заполнили их беспредель­ным пространством. Пространством. А вы монете быть наполнены пространством? Иди это только я? Я мог видеть внутреннюю сторону своей головы. Она была способна вместить в себя всех людей во Вселен­ной — бесконечный амфитеатр, перекрытый сверху... ну, скажем, небом, залитым оттенками бледно-голу­бого и лазоревого, оно будет существовать, как вы могли догадаться, вечно. Головокружение? Похоже на то. Головокружение от блаженства. (Ганну стоит взять это на заметку, отличное заглавие: «Голово­кружение от блаженства». Это должно стать назва­нием чего-то. Чего-то, но не того, что вы читаете.) В любом случае я никогда прежде ничего подобного не испытывал — ни в своем ангельском состоянии, ни в каком другом. Все еще за столом в Манчестере, все еще наблюдая броские детали: босая нога Пене­лопы на стуле, стоящем рядом с ней; кофейные чашки; полуразгаданный кроссворд в газете «Гардиан» — 14-е по вертикали: «простить»? (8); она напи­шет это слово попозже; открытая задняя дверь с изобилием запахов и богатством цвета; жужжание пролетающей мимо мухи; моя собственная рука, крохотная пепельница и «Мальборо», дымящая между большим и указательным пальцем, — все еще, как я говорю, там. Но вдруг, освободившись от это­го, я сразу же попал туда, где можно было ощущать все, что я чувствовал, и наблюдать за тем, как я это чувствовал. Несомненно, в том, что я почувствовал, было меньше приятного, чем в этой языковой сети. Огромность. Внутренняя огромность. Места внутри хватит... пожалуй, трудно написать это, но напишу, места хватит для всего. А разве можно сказать об этом как-то по-другому? Потерпите, я пытаюсь найти... ищу... нет. Места внутри хватит для всего. Обнаруже­ние неограниченного внутреннего пространства, принадлежащего мне, в котором я перестаю сущест­вовать и перехожу в материю. В этом кошмаре мои пальцы хватаются за край стола Пенелопы в стиле королевы Анны¹⁴⁶, ноги цепляются за его ножки — я убежден, что без таких предупредительных мер мое бесконечно легкое тело станет свидетелем того, как мою бестелесную сущность унесет вверх, пронеся сквозь потолок Пенелопы, полы и потолки трех квартир, расположенных выше, и дальше вверх, вверх, в лазурь, заполненную пространством, осво­божденную от этого ужасного блаженства, пронизан­ную осознанием того, что я — все и ничто, крошечная точка, способная бесконечно расширяться...

Утомительно, не так ли. А вы всего-навсего лишь послушали об этом. Тем временем я вернулся в настоя­щую комнату, — как жаль, что я прежде включил свет в ванной. Встроенные галогены окружили меня снизу и с пронизывающей яркостью уставились на меня. Как было бы хорошо — как раз то, что надо, — подняться и проползти или пройти нетвердой походкой в темную спальню с ее всепрощающей тенью и окном размером с футбольное поле, через которое в комнату проника­ют лондонские сумерки. Как раз то, что доктор пропи­сал. Вместо этого я лежу без движения на полу ванной, широко раскрыв глаза, словно онемевший пациент, который не может сказать приближающемуся хирургу, что обезболивающее не подействовало и он будет чувствовать входящее в него лезвие пилы.

Но это был не конец. О нет, не может быть. Бет­си — да, Бетси Галвез — стоит в своей ванной, облоко­тившись на край раковины и уставившись в большое зеркало грушевидной формы. У нее влажные глаза и макияж смазан. Слезы. Время от времени какая-то часть ее приподнимается и смотрит на другие части с презрительной ясностью. Внизу сидит в своем кресле ее восьмидесятитрехлетняя мать, уже выжившая из ума. Днем всегда есть домработница, на Бетси прихо­дятся вечера и ночи. А сейчас как раз наступил вечер. Мистер Галвез хочет отправить старушенцию подаль­ше. Смешно, считает он (запах мочи и лекарств, дегра­дирующий ум, мороженое в руке, идиотские и бессиль­ные приступы гнева), если у них есть деньги, чтобы оплатить все самое лучшее. Но Бетси (вы не поверите, наша-то Бетси) преданно заботится о старой женщине, потому что... Потому что?.. Не знаю почему.

— Я не знаю, — мне кажется, именно это я пронзи­тельно выкрикивал, адресуя слова светящимся глазам ванной комнаты, пытаясь в то же самое время дотя­нуться до своих коленей, но тщетно.

В любом случае у зеркала Бетси. Мать только что залепила ей пощечину. Бетси не знает почему. «По­чему» — это понятие, постепенно перетекающее в область неуместности, когда применяется по отно­шению к ее матери. Старуха Мод измазала десертом всю свою блузку. Они пытались заставить ее носить слюнявчик, но она наотрез отказалась. Поэтому каж­дый прием пищи сопряжен с разными неприятно­стями. Бананы, взбитые со сливками и посыпанные пикантным имбирем. Женщина не хочет есть ничего другого в принципе. (Бетси начинает мутить каждый раз, когда она их готовит, поскольку она слишком много раз видела тот же продукт в другой форме, в конце его пути по кишечнику ее матери. Мистер Галвез отказывается находиться в одной комнате со старухой, когда она давится этими бананами. Бетси его понимает.) Когда Бетси наклонилась, чтобы выте­реть блузку, мать одарила ее оплеухой и пронизываю­щим взглядом, полным ненависти. «Я ненавижу тебя, — говорила при этом Мод. — Ты грязная воровка. Ты думаешь, я не знаю, откуда берутся все эти деньги? Ты самая что ни на есть воровка. Ты носишь мой кардиган. Ты думаешь, я слепая?» На сей раз Бетси этого не вынесла. Лишь на мгновение, то мгновение, когда из-за удара ладонью с повернутой вовнутрь гроздью гранатов и бриллиантов у нее из губы пошла кровь. Она побежала наверх, в ванную комнату, воз­бужденная от боли и удушья, вызванного стоявшим в горле комком сдерживаемых слез. Почувствовав себя в безопасности за закрытой дверью, она остано­вилась у зеркала и дала волю чувствам.

Как ни странно, я обнаружил, что тоже плакал на полу в ванной. Это было похоже не на рыдание или вытье, а на спокойный, продолжительный плач. Где-то в глубине своей памяти я помню, что паника пы­талась полностью овладеть мной.

— Пока у меня есть силы, — говорил я дрожащим голосом Бетси. — Пока у меня есть... О, мамочка...

— С кем ты вообще разговариваешь, будь ты нела­ден?

На помощь пришла Харриет. Слава аду.

— Ты нездоров? — спросила она. — Ты весь горишь. Нужно вызвать врача. Давай я вызову врача.

— Никакого врача, — сказал я. — Мне не нужен врач.

Только я подумал о том, что надо бы заставить ее раздеться, как мою взбалмошную плоть охватил новый приступ лихорадки. Пусть она разденется и... и... весь этот кошмар закончится.

Неужели так все и должно быть?—спросил я у сверкающих лампочек ванной. — Разве вы не знали? Три лица Евы и прочее? Сивилла?

— Что? — спросила Харриет. Она помогла мне добраться до кровати и сняла испачканные брю­ки. — Деклан, дорогой, боюсь, ты бредишь.

Действительно. Каждый образ еще больше раз­двигал пространство и так уже безграничной арены. Купол синего неба продолжал растягиваться до бес­конечности. Резкая вспышка — что-то, что точно идет из подсознания: обнаженный мужчина и обнаженная женщина стоят в теплой вечерней дымке и смотрят на дерево со склонившимися под тяжестью плодов ветвями, переглядываются, держатся за руки, улыба­ются... Я хотел бы, чтобы все это закончилось. Как я хотел, чтобы все это закончилось.