Нет, это был не сон. Я ужасно устал, не боюсь вам сказать, и испытывал гораздо более сильную боль, чем обычно. Все эти колебания туда-сюда, туда-сюда вызывали полнейшее истощение. Знаю, что это воп­рос риторический, но все же: вы хоть представляете себе, как трудно искушать человека, не имея ни малейшего понятия о его судьбе? Видите, какое столк­новение уровней понимания, да? Было ясно, что Пилату все это тоже давалось нелегко. Он то и дело почесывал шею. Резко вскакивал с места, делал пару-тройку шагов и снова садился. Недоверие теплилось даже в камнях претории, которые казались раскален­ными.

Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свиде­тельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего¹¹⁷. Да, думал я про себя, это, конечно, очень мило стоять вот тут с опущенными плечами и взду­тыми венами и разглагольствовать об истине, но то, что ты только что произнес, могло бы с такой же легкостью быть сказано и моими устами, приятель, и в сказанном не было бы ни слова лжи. Отдельные мысли так поразили нашего папашу, что он тут же вскочил и выпалил: «А что есть истина?» — а затем повернулся на задниках сандалий и выбежал во двор к священникам.

Знаете, утомительно даже говорить об этом. Да­вайте отвлечемся на мгновение. Доверьтесь мне.

Педофилия относится к тому, что я называю гиб­кими прибыльными инвестициями. Она дает при­быль сразу из бесконечного множества источников. Самый очевидный из них — непосредственное стра­дание ребенка, которое сменяется чувством стыда, ощущением вины, отвращением к самому себе, неве­рием в себя, ненавистью. Кроме того, не менее важны громко тикающие часы, отмеряющие их собственные желания, все те часы и дни, проведенные в мечтах, пока нанесенный в детстве вред не созреет и они сами не начнут растлевать малолетних. Есть еще и насильники. Снова ощущение стыда, презрения к себе, бесполезное чувство вины. Я хочу сказать, бесполезное для Бога. Богу полезно только то ощущение вины, которое предваряет раскаяние человека и его стремление измениться к лучшему. Но чувствующий свою вину педофил никогда не стремится к тому, чтобы изменить свое поведение. Уж слишком сильно его влечет к детям. Сила влечения не сравнится с чувст­вом вины. Схема выглядит примерно так: желание — удовлетворение желания — чувство вины — же­лание — удовлетворение желания — чувство вины — желание — и т. д. Цепочка прерывается, только если его схватит коп и отымеет судья, в противном же случае она повторяется до бесконечности, разве только огромный физический труд профессионала может что-то изменить, но ни сам педофил, ни окру­жающие его не проявляют ни малейшего желания инвестировать данное направление. Далее следует упомянуть страдания родителей (конечно, только в тех случаях, когда один из них не являлся насильни­ком). Весь ужас, который порождается страхом перед своим собственным запачканным ребенком. Стыд, что подозрения были, но ничего не предпринима­лось. Стыд от того, что все известно, но ничего нельзя с этим поделать. Но ценнее всего, гораздо цен­нее всего — это возможность, которая предоставля­ется самоуверенной толпе.

Вглядитесь повнимательнее, когда в следующий раз педофил промелькнет перед людьми в средствах массовой информации, вглядитесь повнимательнее в лицо разъяренной толпы. Вот тогда вы увидите меня. Таблоидное телевидение демонстрирует хоро­ших мамочек и папочек, которые, проглотив огром­ную ложь о том, что они будто бы являются десницей Божией, моментально превращаются в всплывших на поверхность и надувшихся газом гримасничающих чудовищ, требующих крови, которые учат своих детей сначала ненавидеть, а уж затем задавать вопросы (или, что еще лучше, никогда их не задавать). Вот тут-то влечение к детям сходит на нет: негодующая толпа, жаждущая крови во имя приличия, сбросив­шая с себя груз мысли и ярмо аргумента, обуреваемая преступными намерениями. ПОРОЧНЫЕ ИЗВРА­ЩЕНЦЫ ДОЛЖНЫ МУЧИТЬСЯ. При виде расхраб­рившихся лидеров я просто начинаю свистеть от гордости. Вы наверняка заметите, как выражение горя и шока на лицах мамы и папы полностью иска­жается и смакуется толпой, которая уж позаботится о том, чтобы дело обросло все новыми подробностя­ми и превратилось в предумышленный акт насилия и расчетливое выражение неверия. Вы заметите, осмелюсь сказать, дорого купленную горечь уверенности в том, что их, родителей, потеря оправдывает в их глазах их собственное этическое падение и мо­ральное убожество. Они перенесли трагедию Томми, и это снимает с них ответственность за их дальней­шее поведение. От них теперь требуется всего-навсе­го служить эмблемой для толпы. Пожалуйста, взгля­ните на эти вопящие толпы и бульварные газетенки, которые буквально разрываются от крика, требуя его смерти, — пойдите скажите мне, если сможете, есть ли в мире что-либо ужаснее поглощения отдельных личностей движущейся и ликующей толпой?

Всему этому меня научил Господь. Да, Сам Господь Бог научил меня ценить толпу пару тысяч лет назад там, в Иерусалиме.

Ребята мне потом частенько говорили, что они просто не могли поверить в произошедшее. А случи­лось то, что они бросились нашептывать бессчетное количество доводов в уши толпы. (Кстати, на самом деле народу было не так уж много. Может быть, пара сотен. Ни в коем случае не более того. Мысль о том, что на казни, блин, по своей инициативе присут­ствовали тысячи евреев, требующих пролить кровь Иисусика, созрела в средние века и оказалась такой полезной в последующие столетия, что по этому поводу даже нечего жаловаться: влияние вредного для здоровья ветра и все такое.) А произошло вот что: мои ребята говорили толпе одно, а Бог устроил все так, что те слышали совсем другое. Я хочу ска­зать: «освободи Варраву» звучит так же не похоже на «освободи Иисуса», как «отпусти его» на «распни его». Уж так случайно ослышаться, ну, совсем невозможно. Тогда я думал, что ребята просто халтурят. Душа же Пилата все еще пребывала в нерешитель­ности и колебалась, словно бланманже, озабочен­ная, собственно говоря, изумленная своим собствен­ным нежеланием поступить так, как она поступала обычно, ища пути наименьшего политического со­противления. Это чувство было одновременно и привлекательным, и отвратительным, и, испытывая нечто среднее между ними, он приказал высечь за­ключенного.

Мне это совсем не понравилось. Конечно же, не наказание per se¹¹⁸, нет, а то, что в результате его некая нить физической близости, возникшей между ними, порвалась. Во всем мире те мужья, которые бьют своих жен, скажут вам, что эффект самого первого удара (допустив, что она не бросила вас в тот же час и не отрезала вам ночью член во время сна) значи­тельно облегчает второй удар, посильнее — в следу­ющий раз. Затем в третий, четвертый и т. д., а когда ударов становится недостаточно, вы подключаете воображение. Хотя Пилат и не сам держал хлыст в руках, этим поступком он замарал свои руки, и, что важнее, он увидел, что может пролить кровь этого человека и ее цвет не отличается от крови других. Ставки понизились. Это не сулило мне ничего хо­рошего. Если он мог подвергнуть его бичеванию как человека, он мог и распять его с такой же лег­костью, — все же, надо признать, вид мучений Назаретянина несколько развлек его. Затем от Прокулы прибыло послание со слугой в красном, некруп­ные черты лица которого, казалось, сбились в кучу, как бы опасаясь наказания. «Не связывайся с этим человеком. Я слишком много выстрадала из-за него во сне».

Что ж, не связываться с ним было уже немного поздно, коль он висел на столбе, весь в кровавых бинтах, с терновым венцом на голове, с него градом катился пот, и он был оплеван солдатней Пилата. Но, возможно, еще не слишком поздно (именно так, продолжай!), еще можно избежать распятия на Голгофе. Предполагая, что к этому времени мои ребята уже навязали толпе определенное мнение, я вложил в голову Пилата мысль о том (и почему полы до сих пор мостят, как в претории?), что нужно показать заключенного толпе: пусть эти идиоты увидят, какое невинное, жалостливое зрелище представляет собой так называемый Царь Иудейский на фоне импер­ского великолепия и порядка; одним словом, изба­виться от него, сыграв на чувстве сострадания толпы. Повторю: я не знал, что Бог уже был среди них. Не знал этого и Каиафа, что послал друзей подкупить толпу серебром. Все было лишним. Бог уже выпустил на свободу всю силу благочестивого коллектива с мертвым разумом. Они не знали, зачем нужно было обязательно распять этого парня, они лишь осозна­вали, что он принадлежит ИМ, а ими были МЫ. Все это могло происходить и на трибунах Олд-Траффорда или Анфилд-Копа¹¹⁹. Среди них мои собратья каза­лись остатками исчезающей радуги. Не отсутствие рвения помешало им чего-либо добиться — они ки­пели, роились вокруг людишек, нашептывали им на ухо, и все безрезультатно. Именно в тот момент ко мне вернулось мое самонадеянное утверждение о том, как важно сделать нужное замечание в нужный момент, — оно преследует меня до сих пор, потому что Каиафа наклонился к самому уху Пилата и про­изнес одно из таких замечаний: «Подданные Цезаря едины в своем порицании богохульника и подстре­кателя против Рима. Я уверен, императору не понравилось бы, что его наместник в Иудее позволяет такому человеку жить и дальше распространять свою ложь. В конце концов, рано или поздно Риму все становится известным».