И когда можно было подумать, что все совершен­но безнадежно, когда менее ангелоподобный негодяй назвал бы это все мраком ночи (завернутый рукав нанятого парнишки, хриплый звонок сотового у журналиста в разукрашенном фойе, успешное объяс­нение задним числом своего поведения официантки, растущий гнев и постоянный страх громилы — все в проигрыше), в темноте забрезжил свет, как только пятая рюмка джина с тоником миновала миндалины Авроры, и алкоголь отправился к ее вопящему и раз­гневанному разуму. Что ж, мне осталось только на­мекнуть. «Добивайся своего. Держу пари, ты знаешь, что нравишься ему. Не стоит его винить в этом, крош­ка, ты так сексуальна в этом платье. "Ты похожа на Николь Кидман", — он сам тебе сказал. (Это не вы­думка. Он считает, что такие комплименты — необ­ходимый атрибут его недавно приобретенного статуса художника.) Бернис говорит, что его подружка здесь. Ну ее на хер! Продолжай, заклинаю. Устрой себе ночку что надо!»

Удивительно, но, едва появившись из сортира, Ганн тут же сталкивается с Авророй, которая ждет его на лестничной площадке, он едва успевает застег­нуть ширинку, как она обрушивается на него, берет его удивленное лицо в руки и нежно целует в губы — изумительно, какое офигенное везение, что сама Пенелопа заметила их на пути (по-видимому, остано­вившись) тоже в сортир. Я не могу приписать себе эту честь. Это — да здравствуют ангелы случайно­сти — ко мне не имеет ни малейшего отношения. Она застывает на месте как вкопанная. Они не видят ее, она их не слышит. «Большое спасибо, — придерживая Аврору за локоть, говорит ей Ганн, — но, боюсь, я не могу. У меня есть девушка. Хотя ты и очень привле­кательна. Мне чрезвычайно лестно. Извини. А ты правда похожа на Николь Кидман».

Но, хвала Небесам, Пенелопа не умеет читать по губам. Она думает, что он произносит: «Нам нужно встретиться где-нибудь в другом месте, блин, моя подруга здесь. Дай-ка мне свой адресок».

«Передай Деклану, я поехала домой, хорошо? — просит она Сильвию. — У меня ужасно болит голова, и я не хочу портить ему праздник».

Вот тут-то я принимаюсь за работу, заставляя ее наказать Бога своим моральным разложением. Слож­но? Нет, нет, Боже мой, нет, нет. Кто из вас не слышал этот голос серьезного, рубящего сплеча друга, кото­рый появляется, когда мир тебе хорошенько подга­дил? Так вот как Он любит тебя, да? Ровно настолько, чтобы, позволить тебе провалить экзамен по хреновой биологии человека / пустить в ход закладную / потерять ногу / опоздать на автобус / споткнуться / потерять работу / сломать зуб / забыть роль / подойти к киоску только для того, чтобы выяснить, что за болван перед тобой купил последний билет... Вот как сильно Он тебя любит. Да. Ну что ж. Да пошел ты, Господи! В эту игру можно играть и вдвоем. И тогда ты направляешься к продавцу сигарет, в пивную, к торговцу фильмами «Только для взрослых», в публичный дом или в кази­но. Посмотри теперь на твое возлюбленное создание, Мис­тер. Что, не нравится свое собственное лекарство, да? А если я подхвачу рак легких, этот проклятый СПИД или у меня откажет печень, дружок, нам будет хорошо извест­но, кого мы будем должны благодарить за это, верно? Следовало подумать об этом заранее, когда ты позволил Клер ПОРВАТЬ СО МНОЙ!»

Пенелопа — более или менее мирская версия. Поэтому я не говорю с ней о Боге или непостоянстве Его любви, нет, о долгом, мучительном, бесконечном наказании, которое мир преподносит тем, кто пыта­ется жить по законам правды и приличия. Я с горечью говорю ей о том, как день за днем она борется с мыс­лью, что сопротивление бесполезно и что все в кон­це концов оборачивается дерьмом, зло всегда побеж­дает, люди... люди ни на что негодны. Ее собственная боязнь лжи — не больше чем заблуждение о духовном величии человека, достойное лишь сожаления, и что лучшее, что она может сделать, — залепить себе хо­рошую затрещину, да посильнее.

Некоторое время она сопротивляется. Если бы меня не было какое-то время поблизости, — довольно долго, — быть может, сила, с какой она оказывала сопротивление, меня бы и поразила. Но этого не про­исходит. Я настаиваю, все это мне надоедает. Пора играть роль плохого полицейского. «Ну, ты, тупая сука. Ты ведь знала, что этим кончится. Дерьмо везде, все дерьмо, ты, жалкая обманутая идиотка. Опустись на колени, обопрись на руки и окуни в него свою дурацкую высоко поднятую доверчивую здоровенную рожу. Ну, давай же! Всегда есть лекарство». Так про­должается до тех пор, пока с ощущением того, что в груди, в самом ее центре, появилась ледяная трещина, отлично зная это и не имея не малейшего понятия, что предпринять, она ловит такси у недавно открыв­шегося бара в трех кварталах от квартиры, где живет с Декланом Ганном. Я помню мои последние слова, обращенные к ней. Произносил я их не впервые. И конечно, не в последний раз. Я медленно прошеп­тал ей: «Воспользуйся этим...»

♦

В свое время я слышал много пустой теологической болтовни, направленной в мой адрес, но, согласно одной из самых идиотских теорий, которая мне встретилась, Иуда Искариот был мною одержим, и я заставил его предать Христосика. Ну кто сможет мне это объяснить? Вообще-то даже не пытайтесь. У меня есть этому свое объяснение. (Мне известны все трак­товки.) Объяснение таково: миллионы людей во всем мире, пребывающие в здравом уме, считают, что я желал распятия Христа. Позвольте мне прямо спро­сить: эти люди, они что, умалишенные? Распятие Христа было осуществлением ветхозаветных проро­честв. Распятие Христа должно было возобновить работу механизма отпущения грехов. К чему это мог­ло привести? В ад никто бы тогда не попадал.

Ну, так объясните мне, с какой стати я должен был содействовать всему этому?

Однако я действительно присутствовал на Тайной вечере. Тринадцать парней в сыромятных сандалиях, у всех мокрые подмышки, все пердят, крошечная комнатушка (Леонардо¹⁰⁴ отдыхает), плохая вентиля­ция, чадящие лампы, странный сдержанный и нечес­тивый апостольский треп, острый запах плохого дешевого вина... А знаете, чем я занимался в тот ве­чер? Пытался пробудить у Иуды чувство вины. «Ты, несчастный ублюдок. Ты знаешь, что поступаешь неправильно. Всего тридцать долбаных серебряников? Ты, ничтожный сукин сын, не делай этого, мать твою. Прислушайся ко мне. Прислушайся к голосу своей совести! Враг рода человеческого сбил тебя с пути истинного, но еще не слишком поздно переду­мать и спасти свою душу. Прислушайся к гласу божь­ему, Иуда Искариот. Твой час пробил. Ты на грани того, чтобы обречь свою душу на муки адские до скончания веков — и все ради чего? Тридцати долба­ных серебряников! Не делай этого, Иуда!»

У него просто каменное сердце. Если хотите знать, повесить его было мало¹⁰⁵. И вообще это неспра­ведливо. Несправедливо считать, что то, как он со­противлялся, делало ему честь. Это было, как и в пустыне, — Старый Пидор за работой. «Но Господь ожесточил сердце фараона»¹⁰⁶. Да уж, за все эти годы Он ожесточил много сердец, и сердце Иуды Он тоже ожесточил.

Несмотря на все это, несмотря на нечестную борьбу, несмотря на Его мошенничество, я почти пригвоздил этого придурка к позорному столбу (про­шу прощения за каламбур), запугав Пилатом и Про­кудой.

Что написано, то написано. Несмотря на мое разо­чарование в тогдашнем правителе Иудеи, у меня на долгое время сохранился приятный высокохудожест­венный образ уравновешенной амбивалентности его печально известного вердикта. Значительность единственной паузы, ее мрачные последствия: я на­писал совсем не то, что хотел написать. Меня будут судить по тому, что я написал. Кажется, то, что я на­писал, появилось на бумаге само по себе. Я не должен был писать того, что написал... Quad scripsi, scripsi¹⁰⁷. Тавтология моего вывода со всей его gravitas¹⁰⁸ и иди­отизмом. Он написал это ближе к обеду после утра, протяженность которого не измеряется часами. Им воспользовались силы, неподвластные ему, они изму­чили его и оставили, как лихорадка или грипп. Он едва держался на ногах, его бросало то в жар, то в холод, будто все тело окутало дождевое облако, кото­рое затем рассеялось, подставив плоть под горячие солнечные лучи. Кровь пульсировала у него в ушах, периодически наступала глухота, когда он слышал только биение своего сердца, перед его глазами сто­ял узкий туннель, в конце которого парили светящи­еся духи. Я не отдал его без боя, могу вас заверить.