— Это тот самый парень, который позже приот­крыл завесу над событиями в Ми-Лае⁹⁶ во Вьетна­ме, — говорит Тодд. — Если бы не он, эта резня была бы навсегда скрыта.

— Все же, — говорит Трент (а я-то знаю, что сквозь опиум он представляет себе сценарий о про­изошедшем в Ми-Лае: забегающие вперед кадры, сатанинское пророчество), — восемьдесят процен­тов, эта цифра угнетает. Я имею в виду то, что из десяти только два нормальных человека, так полу­чается?

— Вот и нас здесь как раз десять, — отмечает Джек. — Кто есть кто? Кто уверен, что он среди эти­чески настроенных двадцати процентов? Давайте проведем тайное голосование.

«О да, — думает английский поэт, — какая, черт побери, замечательная мысль...»

Сроду не думал, что дойду до восьмидесяти про­центов. Никогда ничего подобного не было. Конеч­но, я тут же сообщил об этом в ад. Естественно, ведь цифра звучит просто ошеломляюще: «Восемь из каж­дого десятка. Вы слышите? На меньшее я не согласен. Мы должны возделывать почву, мы должны лучше возделывать почву...» По правде говоря, я был настро­ен на пятьдесят процентов. Да для меня за счастье было бы получить и двадцать. Вот это было мое чис­ло — двадцать процентов. Два из каждого десятка. Вполне достаточно, чтобы утереть нос Старику. Се­годняшние данные, должно быть, Его ой как раздра­жают. И поделом Ему. Сам виноват. Да, да, да. Эти заповеди. А как насчет их, а? «Чти отца твоего и мать твою». Ммм... да уж... «Не желай жены ближнего твоего». Извините, но на некоторых жен без слез не взглянешь. «Возлюби ближнего как самого себя...» Даже тогда я считал, что это все совсем несерьезно. А он, вообще, может быть серьезным? «Не убий». (Если бы вы следовали хотя бы этой заповеди! Тогда Распятие и весь Новый Завет стали бы невозможны. Но все было подготовлено для меня.) «Не возводи ложного свидетельства на ближнего своего». Только послушайте, вот умора. Все это означает, что в рай никто не попадет.

Припоминаю, как Петр получил свою униформу и компостер. Прошло время. Теперь он жалеет, что не прихватил с собой журнальчик. Кабинка с турни­кетом постепенно начала... приедаться. В то время как нам пришлось нанимать новых сотрудников. Каждый день торжество. Там, внизу, проводил по три с поло­виной часа в неделю. Остальное время отдыхал, лежа в раскаленном гамаке, вытирая мирровые слезы.

Послал Ему телеграмму: «Несмотря на то, что Вы, Ваши дела и т. д. так далеки от меня, сообщаю Вам...»

Безжалостная тишина. Как и прежде, никакого чувс­тва юмора. С другой стороны, прошло не так уж много времени, как я послал эту снисходительную остроту, но скоро заметил, что стойки ворот пришли в движение. Не нужно было намекать так явно. Началось все с жаждущих, которые раздевались перед Чистилищем, хотя должны были угодить прямо к нам. Затем воры, совершившие кражу лишь раз. Странный раскаявшийся прелюбодей. Целые поколения недо­вольных отцом или матерью. Подождите минутку, подумал я. Это несколько... я имею в виду, вы ведь не можете так вдруг... Но Он мог. И Он поступал так. «Дорогой Люцифер, — следовало бы Ему ответить, — спасибо за твои конструктивные предложения...» Я бы это оценил. Но ничего, ни слова. А потом и меня же называют нахалом.

Après déjeuner⁹⁷ в аду снова и снова появляются по­добные шуточки, порядком набившие оскомину. Обстановка, полагаю, вам знакома: расслабленные пояса, от вина и гашиша в голове туман, всем процес­сом руководит джин, в воздухе стоит запах портвей­на и бренди, необузданность тела, чья-то бессвязная болтовня... «В чем состоит величайшее зло?» — гово­рит кто-то. Обычно это Таммуз, чья склонность к рефлексии может иногда приводить в ярость, или Асбиил, который просто любит поспорить. Они бук­вально помешаны на пытках. Настолько, что иногда впадают в отчаяние. В конце концов, после несколь­ких часов болтовни о тисках для больших пальцев, горячих башмаках и дыбе я говорю им: все, что нам нужно, — система. Без системы, без видения всей картины, без машины, которую стоит лишь раз завести и она будет работать сама без перерыва, наша ра­бота — просто вандализм.

Возьмем, к примеру, пытку. Чего вы ждете от пыт­ки? Вы ждете страданий жертвы, вероятно аромата страха, parfum⁹⁸боли, разоблачения рабской зависи­мости от тела, постепенного возврата к торжеству плоти над духом. Вы ждете, что жертва лишится стойкости перед лицом неминуемо растущего соот­ношения: удовольствие, движимое вами, растет про­порционально ее страданиям, ваши возможности получить удовольствие превышают ее возможности страдать; размер ее страданий соответственно ни­когда не будет достаточен. (Что меня раздражает в пытках, так это то, как много требуется времени, чтобы жертва смогла осознать невозможность комп­ромисса. Мучителю ничего не надо от нее, кроме стра­даний. Истязуемый то и дело болтает, хнычет, назы­вая имена, раскрывая тайны, рассказывая о взятках и обещаниях. Язык заставляет ее — если он еще в ее распоряжении, если его еще не отрезали и не поджа­рили — утвердиться в вере, что это поможет. Добро­вольное молчание жертвы, изредка нарушаемое криками и стонами, — знак того, что в ее сознании происходит сдвиг, что она полностью осознает ситуа­цию.) Вы также ждете деградации жертвы в ее соб­ственных глазах, разложения всего того, что присуще личности, развития из субъекта объекта. Вот почему первоклассные мучители принуждали своих жертв вступить в необычную связь с инструментами пыток прежде, чем эти инструменты были использованы по назначению: плеткой нужно ласково провести над плечами или поясницей; розги, стрекала, хлысты, палки с металлическими наконечниками, дубинки нужно поцеловать, поласкать или проявить свое почтение как-то по-другому, будто они сами являются чувствующими субъектами, а истязуемый — объектом их внимания. Вам хочется показать жертве, что вы контролируете все во вселенной, в вашей вселенной, и вся прежняя иерархия лишена юридической силы.

Рано или поздно (это от вас не зависит, так зало­жено природой) все это приводит к отчаянию. Жерт­ва падает духом. Предпочтения изрядно вспотевшего мучителя на стороне смерти, а не жизни. Недости­жимым идеалом истязателя является жертва в состо­янии, при котором она молит о смерти, но не полу­чает ее. В аду это, конечно же, не считается недости­жимым идеалом. Там это просто рутина.

Да, да, да, отчаяние — это прекрасно, а истяза­ние — безошибочный способ пробудить его, но мне приходится им напоминать (к этому моменту пьяни­цы уже клюют носом, а олухи грезят наяву или ковы­ряются в зубах), что, хотя все связанное с пребыва­нием в заключении и приятно, настоящая награ­да — достижение такой ситуации, при которой отча­яние будет процветать само по себе, без малейшего вмешательства с нашей стороны, когда люди сами придут к нему, когда мир не сможет существовать по-другому.

Уффенштадт, Найдерберген, Германия, год 1567. Марта Хольц стоит обнаженная в деревенской церк­ви, она вся дрожит. Марта начинает понимать, поче­му Бертольд обманул ее. Инквизиторы, три францис­канца во главе с аббатом Томасом Регенсбергским, сидят на стульях из красного дерева, которые обра­зуют неровный полукруг между перилами алтаря и первой скамьей. Горит жаровня, издавая шипение и потрескивание и расцвечивая грубую резьбу оранже­вым светом. Распятие Иисуса слева от алтаря в тени напоминает птеродактиля, а ваза у ног Пресвятой Девы изрыгает бледно-желтые нарциссы. Запах (я представляю себе) холодного, окуренного фими­амом камня. Первая скамья вообще-то была четвер­той: братья убрали три первые скамьи, чтобы осво­бодить место. У Марты, поскольку она была вовсе не глупа (это одна из причин, по которым она здесь находится), возникло подозрение, для чего им нужно было место. Это подозрение дало о себе знать снача­ла в стопах, коленях, затем стремглав переместилось к пояснице, животу, ребрам, груди, горлу и лицу. Ско­ро оно заполнило ее всю, словно орда мохнатых па­уков. Она начинала понимать, почему Бертольд об­винил ее, — это была его работа. Бертольд приехал в Уффенштадт три месяца назад. У нее с ним почти ничего и не было. Однажды он помог ей поймать сбежавшего поросенка. В другой раз она дала ему попробовать сливовый пирог, который испекла на день рождения сестры. Но ни в первый, ни во второй раз ей не показалось, что он питает по отношению к ней какие-либо чувства, ей бросилось в глаза лишь то, что он, как и все мужчины в деревне, считает ее очаровательной женщиной и наверняка завидует Гюнтеру Хольцу. (В этот момент, тогда, когда она поняла, что Бертольд работает на францисканцев и что пустое место перед алтарем послужит ареной для воплощения хитроумных затей добрых Отцов церк­ви, которые они пустят в ход при допросе, официальный ответчик Регенсберга сообщал Гюнтеру о том, что, если Марту признают виновной в колдовстве, за ее казнью последует конфискация всего имущест­ва, — пусть даже оно нажито совместно в браке, — при­надлежащего ей, не говоря уже о том, что будет внесено в список: утварь, топливо, работники. В этот момент Гюнтер смотрит на широкое пористое лицо ответчика с тремя серебряными шрамами, похожими на рыбьи кости, и думает о бледной мягкой талии Марты, о ее черных глазах и необычно низком голо­се, о том, как она веселила его, постоянно заставляя его доказывать свою мужественность, думал о малень­кой родинке во впадине под левой коленкой, о ее дыхании, наполненном запахом пшеницы, о крошеч­ном ребенке в ее чреве. Он думал о том, что убьет этого ответчика, что бы ни случилось. Ответчика и Бертольда. Косой. Но сначала Бертольда. Он думает обо всем этом и еще о многом другом, что уже не поможет неаккуратно обритой Марте, которую на ощупь обследует трио, чей исследовательский инте­рес, как и ожидалось, возрастает, когда дело заходит о ее вагине, грудях и анусе.) Марта, отключившись от происходящего, пытается найти в своей памяти что-то приятное, то, что объединяет ее с Гюнтером, например та теплая летняя ночь, когда они плавали в Дунае и занимались в воде любовью, едва касаясь призрачных рыб под сводом свирепых созвездий. Она никогда не видела папу Римского. Она никогда не слышала о папе Пии XII, который под давлением вашего покорного слуги даровал формальную власть инквизиции в 1320 году. Она никогда не слышала ни о папе Николае V, который 130 лет спустя расширил ее полномочия, ни о папе Иннокентии VIII, чья Бул­ла, которую вполне мог продиктовать и я, приказы­вала гражданским властям оказывать всяческое содействие инквизиторам и передавать им права юрисдикции и исполнения в вопросах, касающихся ереси и колдовства. Марта никогда не слышала ни об этих добрых прелатах, ни о папских буллах, ни, само собой, о теологии. Между прочим, Марта не умеет ни читать, ни писать. (Для соблюдения всех фор­мальностей добавлю, что этого не умеет и Гюнтер.) Она понятия не имеет, что уголь в жаровне, раска­ленное железо, тиски для больших пальцев, пики, кошка-девятихвостка⁹⁹, кнуты, молотки, щипцы, гвозди, веревки, горячий стул, кандалы, ножи, то­поры, вертел приготовлены для нее; она и понятия не имеет, что ее общение со всеми этими предмета­ми инициировано книжниками из Ватикана и не­сколькими папами, среди которых одни были напу­ганы, другие прозорливы, но все они смогли уловить, какую выгоду сулит охота на ведьм. Марта никогда не слышала о братьях Шпренгере и Крамере, моих лучших студентах среди всех немецких доминикан­цев, чей бескорыстный труд «Malleus Maleflcarum»¹⁰⁰, опубликованный восьмьюдесятью одним годом ра­нее, подробно излагал схему обнаружения, допроса и казни девушек и молодых женщин, которым было суждено стать подозреваемыми. Она никогда не была на шабаше, не подписывалась кровью, не приносила в жертву младенцев, не одаривала псалом­щика «постыдным поцелуем», не летала на метле, не имела — прошу прощения — половых сношений ни со мной, ни с одним из моих похотливых замес­тителей. В действительности прегрешения Марты ничтожны: украла апельсин, пожелала лихорадки фрау Гриппель, обозвала Хельгу пердуньей, сосала член Гюнтера (могу вам сказать, превосходнейшая сосиска), восхищалась прелестью моих объятий в водах Дуная, считала себя самой красивой девушкой в Уффенштадте.