— Вы не похожи на человека, который чем-то за­рабатывает себе на жизнь.

Да. Фраза, достаточно точно характеризующая богатых и красивых. В подтексте: будете тягаться со мной в прямоте?

— Нет, я работаю.

— Правда? И чем вы занимаетесь?

— Я дьявол.

— Замечательно.

— А сейчас, как видите, в облике смертного.

— Да, я вижу.

— А вы Харриет Марш, вдова Леонарда Уаллена.

— А вы не ясновидящий. Мое имя всегда идет впе­реди меня.

— Но не остальная информация.

— Что именно?

— То, что на вас сейчас боди от Элен из Парижа. То, что вас одновременно занимает несколько вещей: то, что англичане обожают потери и неудачи; то, что сейчас вы не испытываете того удовольствия, кото­рое овладевает вами, когда в первые предрассветные часы вас везут на автомобиле по столичному городу; то, что мой член, должно быть, маленький и что уже прошло много времени с тех пор, когда вы знали, чего хотели; то, что для этих отвратительных бога­тых должно быть какое-нибудь еще место или измерение, когда они до конца высосут сочную мякоть этого мира; то, что нет ничего лучше, чем продолжи­тельное лечение в прохладной больнице с выбелен­ными стенами, где ничего от тебя не требуют; то, что вам нужно хорошенько надраться, если бы вы собрались со мной трахнуться.

— Признаю свою ошибку, — сказала она после глотка шампанского. — Как очаровательно.

— Так же, как и все здесь.

Поднятые брови. Наша Харриет устала, устала от жизни, устала от того, что все сделала, но ей хотелось оказаться соблазненной — из любопытства.

— Здесь?

— Я падший ангел. Тот самый падший ангел.

Еще одна усталая улыбка. Еще один глоток. Это было всего лишь кое-что, но и хотя бы что-то.

— Скажи мне, о чем я думаю сейчас, — сказала она.

Я чертовски невозмутимо улыбнулся.

— Вы думаете о том, как мало вы получили, выложив шесть миллионов за дом в Саут Кенсингтоне, и о том, что в любом случае через год вы его прода­дите, ибо лондонские дома наполнены грустью. Вы хотите знать, трахну ли я вас, потому что я люблю женщин старше себя из-за печального эдипова комплекса, пожалуй единственного Его наследства, или из-за того, что я из тех молодых людей, которые счи­тают деградацию средством проникновения в божест­венное знание.

— Вы действительно мастер своего дела.

— Непревзойденный.

— Вы наверняка можете многое рассказать. — В предвкушении будущего ее голос звучал устало.

— После.

— После чего?

— Вы сами знаете.

«О, мой ангел, мой злой ангел, — она пустила в ход, наверное, все, что могла, — о, мой хозяин, тра­хай меня, трахай меня, свою сучку, мммдааа, воткни свой гребаный грязный член в мою гребаную грязную задницу, и до гребаного конца, до конца, ммм-гмн? Ннгмн. Я ведь твоя грязная минетчица. Трахай свою Деву Марию...»

В тот момент я, кажется, потерял голову. Стран­но, этот монолог (вашего покорного слугу слишком занимало чудо, происходившее с его вернувшимся в рабочее состояние беспокойным членом, поэтому он не мог отвлечься, чтобы ответить), произнесен­ный с монотонностью машины, был похож на бор­мотание священника, читающего Символ Веры. Он стал одним из инструментов Харриет для погруже­ния в секс; он увлекает ее к глубинам сознания, уводит далеко от поверхности ее жизни. Мантри­ческий порнолог засасывает ее все глубже и глубже, до уровня ее «я», где не задаются вопросы, где испа­ряется ее прошлое, где ее самость безболезненно кровоточит в пустоту.

Хотя я держался shtum⁷⁷, нельзя было отрицать, что столь дерзкие речи не произвели нужного эффек­та на орудие Ганна. Несмотря на бесстрастность губ Харриет, они поразительным образом трансформи­ровались. (И, прокручивая в памяти то, что Пенелопа не могла, просто не могла произносить такие по­хабные слова — она могла только расхваливать, — в то время как диспепсии Виолетты долго ждать не при­ходилось, даже несколько телодвижений Ганна вы­зывали у нее головокружение, тогда она брала плетку «госпожи», и Ганн кончал в стойке гончей.) У него возникло чувство, будто он заново учится читать. Действительно, у Ганна навыки чтения формирова­лись почти исключительно из-за желания найти ин­формацию о сексе, содержавшуюся в книгах. Даже, будучи взрослым, он ощущал возбуждение в яйцах, когда слышал «трахит», «трахея», «влага», «членство», «членение», просто потому, что они соседствовали в словаре со словами «трахать», «влагалище» и «член». Весьма нелепо для взрослого человека вести себя подобным образом, уверен, что вы со мной согла­ситесь.

Когда все было кончено, Харриет выглядела очень грустной. Ей было чертовски грустно из-за того, что все кончилось. Ей было чертовски грустно из-за того, что время опять пошло вперед со всеми своими ти­ками и таками, со всеми своими мучительными напо­минаниями о том, кем она была, где она была, что она делала и куда, в конце концов, она отправится.

— Ты боишься попасть в ад, — сказал я, выпрямляя грудь Ганна (я чуть было не напечатал «член», но мне не хотелось бы оскорбить ваши чувства) перед зер­калом и закуривая сигарету. — Не беспокойся. Там, внизу, я произвел много изменений. Весь тот огонь, и сера, и все те муки — это уже часть истории. Нет смысла. Плюс счета на оплату горючего... Шучу. Но если серьезно, могли бы вы назвать мне хоть одну причину, по которой мне стоило бы тратить время на то, чтобы заставлять своих гостей страдать? Все то... все то, что касается страданий душ, так глупо.

— Пожалуйста, прекрати.

— Я исхожу из того, что mi casa su casa⁷⁸. Пока вы не у Старика наверху, моя работа выполнена. Мне непо­нятно, почему мы должны вести себя как варвары. Мне непонятно, почему мы должны лишать себя комфорта.

— Хорошо придумано, дорогой, но все же нужно знать, когда остановиться.

— А вот это никому недоступно. Что, по вашему мнению, раздражает Его больше всего? Души, которые страдают в аду и сожалеют о своих грехах? Или души, которые весело проводят время и, слава яйцам, дума­ют: меня никогда не волновала такая чушь, как тради­ционная мораль. Логику вы, конечно же, уловили?

— Логика не утешает, — сказала Харриет, снимая трубку телефона и нажимая кнопку «Обслужива­ние». — Номер четыреста девятнадцать. «Боллингер». Три бутылки. Нет. Мне наплевать.

Щелчок. Благосостояние дает право выражаться экономно. Не нужно говорить «пожалуйста» или «спасибо». Если бы родители не ругали детей за то, что они забыли сказать «пожалуйста» или «спасибо», я бы никогда не допустил, чтобы капитализм исчез с лица земли.

— Харриет, я чувствую себя на миллион долларов. Почему бы мне не затравить байку?

Она перевернулась на живот и свесила руку с кровати. Волосы ее напоминали шалаш на голове сумасшедшей старухи. Удивительно: глядя на морщи­нистый локоть и запястье, испещренное капилляра­ми, я снова почувствовал, как кровь начала приливать к яйцам Ганна. Кто бы мог подумать? Вот все ее пре­лести предо мной как на прилавке, а я даже не подаю вида. Тогда Харриет, которая — а-а, до нее доходит — ему в матери годится...

— Все это бессмысленно, — говорит она. — Все это я уже слышала. Мир избавился от баек уже несколько столетий назад.

— Не могу с тобой согласиться, Харриет, — сказал я, прикуривая еще одну сигарету «Силк Кат» о пре­дыдущую, только что выкуренную до фильтра. — Нет, определенно не могу более с тобой соглашаться. А эта история, позволь мне заметить, эта история — древ­нейшая из всех...

♦

История моего — гм — падения.

Уууу... мама дорогая, что это было за падение. Осмелюсь сказать, что ранее не было ничего подоб­ного этому падению. Семиаза, Саммаил, Азазиил, Ариил, Рамиил... Они летели с края Небес, ярко осве­щенные заревом восстания. Мульсибер, Фаммуз, Апполлония, Карнивеан, Турил... Одного за другим я утянул за собой в никуда привязанную к моей хариз­ме треть рая. Где-то на пути вниз я осознал то, что произошло. Словно... да... словно гром среди ясного неба. Знаете, что я подумал? Я подумал: «О, черт. Черт. Чертов... ад. Самое время подумать об этом. Ведь я даже превзошел себя...»