— А потом страдать за земные прегрешения, — до­бавил Зафиил выпрямившись.

К несчастью для Трейси, ручка ее сковороды рас­плавилась и растеклась перед плитой. Присутствие четырех ангелов — это несколько больше того, что может выдержать материальная кухня в Майл-Энде.

— А предположим, что я, — говорю, — просто пред­ложу вам поцеловать мою вонючую задницу?

При таких обстоятельствах Уриил, возможно, снова ухмыльнется, но для каменного Гавриила важ­ны только лишь факты.

— Ты ведь знаешь, Люцифер, что в таких делах не противоречат Его воле.

— Дорогой мой Гаврюша, неужели ты забыл свою histoire⁷²? Я попал туда, где пребываю сейчас, вступив в противоречие с Его волей. Что Он затевает? Новую войну из-за какой-то ист-эндской уличной девки?

— Если возникнет такая необходимость. Ты пола­гаешь, что Михаил спит? Или что оружие небес по­крылось ржавчиной?

Хочу спросить тебя кое о чем: меня с давних пор интересует, почему ты говоришь так, будто ты лице­мерный сутенер?

— Ему вовсе не хочется возвращаться домой, — за­метил Зафиил. — Если бы он хотел вернуться, то не стал бы говорить подобные вещи.

— «Он», кстати говоря, здесь. Конечно, я не стрем­люсь возвращаться. Хоть кто-нибудь из вас всерьез задумывался, что для меня это всего лишь каникулы? Знаете ли вы, каковы на вкус намазанные маслом хрустящие тосты? Шоколад?

— Я думаю, дама уже протестует, — проговорил Уриил, и я чуть не чмокнул нахального шельмеца пря­мо в губы. (Если бы он и я... Если бы мы... Да уж...)

Тем не менее стало ясно, что они не собирались зависнуть здесь надолго, а так как я не сомневался, что они раздуют из этого целую проблему, то скольз­нул назад в оболочку Ганна, обращенную к Мекке, дал им пожать свой палец, и они, как вы говорите у себя в Альбионе, свалили.

Вот, девушки, любой мужик скажет вам: нет ниче­го более удручающего и одновременно раздражаю­щего, чем состояние, когда вы уже готовы трахнуть или убить кого-нибудь, а в последний момент вас неожиданно прерывает чей-то заступник. Нужно просто заставить вас захотеть изнасиловать или убить кого-нибудь, чтобы вы это поняли. (Какая рос­кошь для вас — никогда не думали об этом? — Он ни­когда не беспокоится о том, чтобы заступиться за вас, когда вам угрожают обычные насильники, этот милый Бог, Он ведь желает вам только самого лучшего, не так ли?) Иногда, правда, достаточно одной неудачи, чтобы у вас открылись глаза.

Это нарушило мое душевное равновесие. Я сидел в такси на заднем сиденье, ухватившись за колени, и, посмеиваясь, пытался выбросить все из своей дурац­кой, туго соображающей головы. Восемь штук в банке, а я живу в бывшей муниципалке без кабельного телевидения и гидромассажа, но зато с кухней разме­ром с чайный пакетик. Я засмеялся, правда. Стало так смешно, что у меня чуть не выскочили глаза, и я чуть не выронил их на дорогу.

Водила, конечно, не оценил моего юмора. Он слишком часто поглядывал в зеркало заднего обзора, пока я не взял небольшую пачку пятидесяток и по­махал ими перед ним. Он был... как бы это сказать, он был просто водителем лондонского такси: с двой­ным подбородком, плешивой седой головой, воло­сами в ушах, щеками, напоминающими гнилой картофель, предплечьями, как у Попая⁷³, и рубино­вым фурункулом сзади на шее. По дороге дальше я узнал, что у него был еще и несдающийся желудок, и толстые, выпирающие яйца, и нервирующий свищ на заднице, и букет геморроидальных шишек... но я предпочитаю не распространяться по этому поводу. Мои обновки ввели его в замешательство (я рево­люционным образом изменил гардероб Ганна: чер­ный в тонкую полоску однобортный пиджак от Армани, белая шелковая рубашка, красный галстук пейсли, туфли от Гуччи, черное кожаное пальто от Версаче); ему было трудно поверить, что можно быть так разодетым и оставаться психом, который то и дело хихикает, — правда, стерлинги его успоко­или. «Ну его, этот Клеркенуэлл, — сказал я, просо­вывая ему шуршащую банкноту. — Отвези меня в "Ритц"».

— Не возражаете, если я поинтересуюсь, шеф, а как вы зарабатываете? — спросил он, когда мы оста­новились у залитого желтым светом фасада.

— Я искушаю людей поступать неправильно, — от­ветил я.

Мне показалось, что он остался доволен ответом. Поджав губы, он закрыл глаза и резко кивнул, будто я повлиял на его интуицию (реклама, политика, закон). Возможно, только благодаря чудесному действию са­моконтроля я не добавил: «Сын мой, твоя жена Шейла, к примеру, в настоящий момент глотает горячую и свернувшуюся сперму твоего братца Терри, с которым они состоят в плотских гладиаторских отношениях и регулярно вот уже на протяжении восемнадцати ме­сяцев получают от этого удовольствие». Неужели именно жалость (естественно) удержала меня в тот момент? Нет, я просто представил, что он последует за мной в вестибюль и устроит там сцену.

Никакого багажа. Они это просто обожают. Намек на чудачество, порыв, драму или verboten⁷⁴совокупле­ние. (Осуществление последнего законным способом или как-то еще было пунктом номер один в моей го­лове, где постоянно вертелись то «Hit Me, Baby, One More Time» в исполнении Трейси, то звучный голос Джулии Саммервилл; от всего этого у меня в кои-то веки закипела кровь.)

Я стоял возле зеркала размером с бильярдный стол, раскинув руки, и улыбался — типичный жест не выразимой словами любви эстрадного певца из Вегаса во время овации. Признаю, что испортил все, произнеся вслух: «Теперь, сынок, все так охрененно, как и должно было быть». Но как же я мог себя винить за это? Ведь меня просто захлестнуло чувство возвра­щения домой.

Я отправил свои вещи вниз постирать и почис­тить, затем расслабился в ванне, переполненной пеной, маслами и солью, и поздравил себя с тем, что еще в самом начале я придумал деньги. Богатство плодит скуку, а скука — грех; бедность плодит злобу, а злоба — грех. Моя ангельская сущность едва выдер­живала испытание этим ощущением в роскошной атмосфере гостиницы; моя телесная сущность едва выдерживала испытание ароматами парфюмерии и лосьона после бритья, дыханием и одышкой, при­правленной острым запахом и специями дорогой еды. (Деньги градуируют шкалу запахов в обществе, а ребята, которых я здесь заметил, явно при деньгах. К ним просто страшно прикоснуться — мне и не при­шлось, — поскольку деньги у них с самого рождения. В этом и состоит вся прелесть денег: единственное, что мне остается сделать, — это помочь людям завла­деть ими. Если однажды они заполучили их и соот­ветственно свободу, которую они дают, то в их отсут­ствие большинство, — включая тех, кто от этого тоже хоть что-то имел, — окажется не только выбитым из колеи, но и начнет кусать себе ногти.) Деньги стали попыткой выбраться из смутного времени Средневе­ковья.

Сам человек провел во тьме уж много лет.

Я повелел: «Явитесь, деньги!» — Пронзил тьму свет.⁷⁵

Ключ к злу? Свобода. Ключ к свободе? Деньги. Для вас свобода делать то, что нравится, — это осознание того, какими отвратительными делает вас то, что вам нравится. Впрочем, это осознание вовсе не вынуж­дает вас прекратить делать то, что вам нравится, ибо вам нравится делать то, что нравится, больше, чем само ваше расположение к тому, что вы делаете...

Когда я выбрал в баре большой бокал «Тома Кол­линза» (напиток, позволяющий поразмыслить о том, сколь многое может затем последовать, — ну, изнаси­лование и убийство отменяются, но, ради всего свя­того, будь я проклят, если я не пущу в ход недавно приобретенное орудие любви), несколько неумест­ным мне показалось, как недалеко от меня шикарный, но усталый женский голос произнес:

— Вы не похожи на человека, который работает.

Я обернулся. И сразу ее узнал. Харриет Марш. Вы бы подумали, леди Харриет Марш, но что стало с ее голосом и внешностью Сюзанны Йорк⁷⁶? Ей уже шесть­десят, покрытое веснушками тело со сложным меха­низмом под вечерним платьем на бретелях. Зеленые глаза, полные величественной скуки. Заколотые во­лосы, выкрашенные в непонятный цвет, — не то ро­зовый, не то платиновый, свисающие тонкие локоны. Странное темно-каштановое пятно. Прочные зубы, сделанные в Лос-Анджелесе. Вы бы подумали, леди Харриет — и ошиблись. Харриет вырвали из-под вли­яния цепкой власти возможного сорок лет назад, сначала уложили в постель, а затем обручили с Лео­нардом Нефтью Уалленом из Техаса (без благород­ного происхождения, но, очевидно, с большой семь­ей нефтяных скважин), который, благодаря надолго запомнившемуся опыту общения со своей молодень­кой няней из Дорсета, испытывал уродовавшую его слабость к английским девушкам, которые заставляли его выполнять в постели свои требования, показывая тем самым, кто здесь главный или главная. «Нужно просто, — бормотал я в то время Харриет, — заставить его делать это». Ему же я говорил, что отдать ей всего себя — значит дойти до высочайшей степени само­познания. Он верил мне, глядя на отражение своего пористого лица с усами в утреннем зеркале с удивле­нием и зловещим восхищением. Один за одним члены ее семьи отказывали ей в наследстве. Харриет не собиралась возвращаться: пьющая парочка в Хакни — хитрый папаша и бедно одетая мать, — радио, дешевые сигареты... Ей предстоял долгий жизнен­ный путь с Леонардом, но в 1972-м он устроил ей сюрприз, скончавшись от сердечного приступа (че­тыре бокала виски «Джек Дэниелс», острые кревет­ки, три опрометчивые сигареты «Монте Кристо» и последний рывок по забетонированной площадке перед ангаром, чтобы не помешать взлету частного самолета) и оставив ее почти единственной наслед­ницей. После этого я ее выпустил из виду. Впрочем, едва ли я бы ей понадобился. Она сама хорошо знала дело. А сейчас — о, да, откровенно говоря, я талант­лив, — она владеет тридцатью процентами компании «Нексус».