Лондонская подземная железная дорога угнетает Бога. Парижское метро сохранило свое доброе имя благодаря островкам романтики и интеллектуальной чепухе; ясно, что нью-йоркская подземка—это туалет, хоть и выглядит как в кино: современно, замечательно, просто круто; римская Метрополитана — ну, Рим, как известно, часть Божьего промысла, но Лондон, боже мой, лондонское метро Его действительно раз­дражает. Афиши с Ллойдом Уеббером⁷⁰, мертвенно-бледные водители с васильковыми озерами глаз, глубина которых скрывает километры нереализован­ных надежд, реклама Ллойда Уеббера; служащие низшего звена, брошенные красотки; стоящие на пороге смерти нищие с кровоточащими ногами и обосранными штанами; реклама Ллойда Уеббера; бродячие музыканты; размазанный вечерний макияж и утренний перегар; все в таком духе — главное, что эта уносящая вдаль подземка требует отказа от безыс­ходности и внутренней пустоты, главное — стремле­ние людей Лондона свалиться на сиденье или повис­нуть на поручне в состоянии, близком к горькому поражению или унынию, тоске, одиночеству или мучительному обаянию их жизни. Единственное, что Он замечает в лондонском метро, — слепые с собака­ми-поводырями. (Мне пришлось иметь дело с гор­сткой слепых в попытке радикально изменить их отношения с собаками. До сих пор nada⁷¹. Было бы хорошо заполучить хотя бы одного до скончания дней.)

Трейси грохается на сиденье и достает «Ивнинг стандарт», уже открытый на странице с телепрограммой. «Бессмысленно пытаться там что-либо найти, Трейс», — думаю я, когда поезд с грохотом врывается в один из тоннелей.

Я знаю, что вы подумали, уставшие от мира людишки. Вы подумали: «Боже мой, что за дурацкий вечер». Облако тумана, теплая морось, разносимый ветром мусор, едва уловимый запах мокрых старых лондонских кирпичей, бестолковая, именно бестол­ковая духота.

Это не я. У меня теперь пять органов чувств Ганна, работающих сверхурочно. Сигнал автомобиля, па­латка с хот-догами, отрыжка, легкий ветерок, солнеч­ный луч и вытирание задницы — уловили суть? Я влюблен по-настоящему, безумно, глубоко влюблен в свои ощущения.

Я снова ушел от темы.

Квартира Трейси находится на цокольном этаже в одном из викторианских домов, тянущихся вдоль улицы, в Майл-Энде. Я посчитал необходимым решительно приняться за свою возлюбленную как раз тогда, когда она открыла дверь парадного входа. В такие необычные и интригующие моменты внут­ренний мир квартиры встречается с внешним миром, а коврик у двери говорит: «Добро пожаловать»; но уж слишком много транспорта на улицах, а свет над перемычкой двери у крыльца чересчур полон энер­гии. Конечно же, он осветил бы и меня. Поэтому приходится обходить дом сзади, прислушиваться к шуму воды в ванной, терять время, стоя под окном, залазить на подоконник в кухне под угрозой оцара­паться и лишь на мгновение увидеть очертания ее головы, прежде чем она появится, намазанная кре­мом, а уже пора возвращаться к делам.

Виски нет, поэтому приходится довольствоваться джином с негазированным тоником. Квартира — это темная гостиная, грязная ванная, крошечная кухня в сине-белых тонах, и ванная, в которой под струями воды тяжело дышит и вздыхает Трейси, пока водяной пар постепенно смывает накопленные за день неприятности. Я щелкаю пальцами и закуриваю «Силк Кат». Сводка мировых новостей Джулии Саммервилл убеждает меня в том, что в мое отсутствие мальчики хо­рошо со всем справляются, но в то же время напоми­нает мне (еще одно наводнение в Индии, еще одно землетрясение в Японии, еще один яйцеголовый астроном вовсе не отрицает возможности того, что зем­ля находится на пути орбиты кометы), что время — Новое Время, имеется в виду, — ваше время подходит к концу. «Тебе дается только месяц, чтобы что-то изменить. Это твой шанс, Люцифер». Вроде как: «Кто хочет стать миллионером?» Как будто так. Но меня совершенно не волнуют внутренние диалоги такого типа (очень часто появляется ощущение, что внутри меня, то есть Ганна, два человека; вряд ли кому-нибудь это будет приятно), кроме того, душ перестал шуметь, и я слышу, как Трейси, нагнувшись так, что обе груди ее покачиваются, когда она протирает между пальца­ми ног, напевает удивительно мелодичные обрывки «Hit Me, Baby, One More Time» Бритни Спирс, кото­рые, необъяснимо возбуждая, оторвали мою задни­цу, — поясница просто пылала, — и я мгновенно решил­ся на изнасилование в ванной, — за ним можно было бы наблюдать, не упустив ни одной детали, для начала, может быть, облокотившись на нагретую вешалку для полотенец (тссс — ой!).

Кое-что никогда не меняется.

Но как только я пересекаю порог кухни, содро­гается эфир, и трезубец невыносимого света ударяет мне прямо в лицо. Я резко слабею и закрываю глаза.

— Слишком ярко, — раздается голос Гавриила. — Отвернись.

— Ничего страшного. Давай, Люц, вставай. Долго не смотри. Уриил.

— Если ты испортил эти глаза, ты об этом пожа­леешь.

— Почему он не оставит это тело?

Зафиил. Трое взрослых ребят. Интересно, неуже­ли Трейси посвятила себя Святой Деве или... Что это значит? Но Зафиил прав. Вот так, в такой позе, не устоять на линолеуме — это слишком. Поэтому, поки­дая бренное тело Ганна в положении, похожем на то, в котором возносят молитвы Аллаху, глубоко вздохнув в ожидании мучительной боли бестелесности (Иису­се — вот кто мучает, так уж мучает), я вернулся в бес­телесный мир, чтобы встретиться со своей ангель­ской братией. Не могу сказать, что это плохо: снова расправил крылья до своих безразмерных размеров, успокаивая суставы могущества и раскрывая крылья боли. Гнев охватывает всех, кроме Гавриила, который недавно тоже испытал это на себе. Трусливый Зафиил отступает. Морда Уриила — я ловлю его взгляд восхи­щенного ужаса при виде того, чему я позволил стать собой, — инстинктивно краснеет и отворачивается, и все четыре стекла в кухне Трейси взрываются.

— Полегче, парни, полегче, — говорю. — Вы от этого не выиграете, не так ли?

Знать, что Трейси сейчас, когда время материаль­ного мира остановилось, выглядит именно так, как я ее описал: согнувшись, вытирает полотенцем свои ножки, выпуклые груди замерли в своем покачивании из стороны в сторону, бедра все еще розовые от горячей воды, — знать, это доставляет хоть и незначительное, но приятное удовольствие. Меня охватило отвратительное чувство, будто я никогда не подберусь к ней ближе, чем теперь.

— Правильно, — сказал Уриил, наклоняясь вниз, — тебе нельзя.

— Таковы правила, — сказал Гавриил.

Я отношусь к этому холодно, с улыбкой. Запах Небес просто всепоглощающий; он вызывает у меня нечто, похожее на тошноту.

— Возможно, это оказалось вне вашего поля зре­ния, — возразил я, — но я и правила рядом не лежали. Да и правила широко известны прекрасными взаимо­отношениями, если вы, конечно, понимаете, что я имею в виду.

— Если ты решишь оставить тело и не возвращать­ся в него, — говорит Уриил, — тогда все последствия твоих поступков перейдут к первоначальному вла­дельцу тела.

Это уже приходило мне в голову. Честно говоря, мысль о том, чтобы совершить изнасилование и по­весить на Ганна обвинение в убийстве, возникшая как раз перед самой проверкой, кажется мне достаточно привлекательной.

— Если я покину его тело и он вернется, — заметил я, — никаких последствий не будет. Должно быть, вы, эдакие несмышленыши, забыли, что первым поступ­ком мистера Ганна по возвращении на бренную землю станет попытка покинуть ее, и это он совершит сво­ей собственной грешной рукой. А какой смысл арес­товывать парня, если он мертв?

— Еще не предрешено то, что ему будет дана его собственная жизнь, — сказал Гавриил.

— Это уже было предрешено, когда Старик вынул затычку и выпроводил этого ублюдка в лимб, — ска­зал я.

— Пути Его неисповедимы, Люцифер. Ты же зна­ешь это. — Снова Уриил. Что-то не так с его интонаци­ей. Работа по охране Эдема предоставила ему слишком много времени для размышлений в одиночестве.

— Тебе придется вести себя в рамках, которые оставят свободу Ганна в неприкосновенности в том случае, если его тело вернется к нему, — сказал Гаври­ил. — Если же после своего испытательного срока ты решишь остаться, можешь вести себя как тебе забла­горассудится.