Вы, несомненно, благодарны мне за то, что я свя­зал воедино секс, знание и чувственное удовольствие, не так ли? Или вы предпочитаете, чтобы коитус так и остался бы в лоне физиологии, вместе, скажем, со сморканием? И пока мы еще не ушли далеко, я бы хотел сказать, что вы могли бы приписать мне то, что вас выгнали на землю. После того как наша девушка дерзко откусила яблоко и ее развитая перистальтика сработала, Вселенная стала репрезентативным явле­нием, субъект отделился от объекта, представляюще­го весь универсум, и не осталось ничего, чего знал бы Бог и не могли бы знать вы. Так или иначе, нет ничего, что недостойно познания. С этого дня секс и знания образовали двойную спираль ДНК вашей души.

— Когда ты появляешься, время останавливает­ся, — сказала Ева. — И от этого испытываешь огром­нейшее облегчение, не так ли? Ты считаешь, именно в таком состоянии находится все время Бог?

В зеленой траве она выглядела розово-золотой и сияющей, она была чертовски пьяна, но оставалась трезвой как стеклышко. Я видел, как она, словно роскошная норка, нагоняла вокруг себя стыд. На мгновение она оторвала плод от своих губ и при­стально уставилась на него, будто он предал ее по своей собственной воле. Но после мимолетного сомнения она поднесла его к губам и снова вонзила в него свои зубы. Решилась на это впервые. Неожи­данно у нее появились сомнения, и она совершила это снова.

— Это лишь начало, — сказал я. — Теперь, если ты захочешь воспользоваться... Я имею в виду, если ты захочешь воспользоваться своей... — а! Дорогая моя, ты на голову выше меня. Это очаровательно.

— Я кое-что хочу сказать тебе, — проговорила она. — Я не знаю, нравился ли он мне вообще когда-нибудь.

— Адам? — спросил я. — Я тебя не виню за это.

— Не Адам, — возразила она, с жадностью прогло­тив откушенный кусок. — Бог.

♦

Итак, попытаюсь рассказать моему великодушному читателю о нелепой последовательности событий, благодаря которой я оказался именно здесь. (Под этим особенным «здесь» я имею в виду тесную лачугу Ганна и пыльный персональный компьютер в седь­мой день.) Позвольте сказать: шла моя первая неделя. Когда не знаешь, что принесет тебе день завтраш­ний, — это, согласитесь, игра не для слабонервных. Я, можно сказать, готов теперь взглянуть на вас, мар­тышки, в новом свете.

Стыдно, Люцифер, придерживался бы ты хроно­логии. Да, ты устал, но сразу почувствуешь себя го­раздо лучше, если бросишь все это, пока ты еще лишь свежеиспеченный писака.

Вообще-то «свежеиспеченный» не совсем подхо­дящее слово, когда от тебя несет далеко не свежим запахом дорогой проститутки и окурков французских сигарет, но начало, как видите, не слишком хорошо подготовлено. Тогда давайте приступим к жизнеопи­санию так, как предлагает тень автобиографа или голос двойника (интересно, это происходит со всеми писателями?).

Признаюсь, что неудача с Виолеттой вывела меня из себя, и за этим последовала неистовая пьянка. (Я еще и курить начал. Очень хочется бросить, чтобы испы­тать кайф, начав снова, но я выкуриваю по пятьдесят штук в день.) Я пришел к выводу, что недостающим возбуждающим средством была сила. Основной ингре­диент — против ее воли. А продолжение ведь вполне логично: после Пенелопы Ганн получал удовлетворе­ние только от секса с женщинами, которые совершен­но не хотели с ним таких отношений. У него точно бы глаза из орбит вылезли, узнай он, на что указывает подобная склонность. Но это-то я, и потому—никакого абсурда. Снимай их всегда, когда они тебе попадаются. А кроме того, разве у меня есть альтернатива? Месяц на земле, да еще будучи импотентом? Извините.

Говорят, клин клином вышибают, поэтому вчера поздно вечером я побрел вниз по Хай Холборн; мча­щиеся мимо машины подгоняли меня в объятия ка­кой-нибудь Трейси Смит, которой суждено сыграть важную роль в деле моей сексуальной реабилитации, хотя мы даже еще незнакомы.

Хорошенькая незамужняя девушка англосаксон­ского типа из рабочей семьи — вот какая наша Трейси: с небольшим задом и гусиной кожей на руках, с гру­дями, похожими на пудинг, сдавленными бюстгаль­тером настолько, что, того и гляди, выпрыгнут на белый свет, с пепельными волосами, подобранными в берет, словно в черепаший панцирь, открывающий перламутровую шею и два маленьких ушка кричаще­го розового цвета. Всего лишь один мимолетный взгляд на этот ротик цвета свинины, пахнущий жева­тельной резинкой «Риглз», и этот дрянной мальчиш­ка уже запал на нее. Трейси Смит. Прибалдевшая на телевизионных и радиоволнах, темное эхо школы (косметика, сплетни, парни), шахтеры, коктейль «Пиммз»⁶⁵, брошюра для туристов — как еще можно было бы ее назвать? В настоящее время она действи­тельно задумывается над тем, чтобы изменить свое имя. Оставить «Трейси», но не «Смит». К примеру, Трейси Фокс. Модель, фотографирующаяся топлес в качестве ведущей детской телевизионной програм­мы, — дурацкая гостья. Она все уже об этом узнала. Оказалось, в этом нет ничего трудного. Единственная загвоздка в том, что ее родители просто сойдут с ума, когда узнают. А так как именно их взнос (мама мед­сестра, папаша таксист) был тем спасительным сред­ством, которое не позволило ей удержаться наплаву, оплачивая кредит, ей не хотелось их расстраивать.

Теперь для меня существует только Трейси Смит. Вот она выходит из главного входа Холборна, на нее падает стальной вечерний свет, и, открываясь, закоп­ченная дверь отбрасывает ее симпатичное отраже­ние прямо на меня. Серебристая дутая куртка, темно-синяя юбка в тонкую полоску, колготки цвета слоно­вой кости и черные, будто ворованные туфли на высоком каблуке. Вот она, моя девушка. Проезжая мимо, взревел двухэтажный красный автобус, на боку которого красовалась Кейт Мосс, — оставьте себе своих манекенщиц или манекенов, этих неустойчи­вых, страдающих анемией, брошенных потомков богомолов⁶⁶, — дайте мне живую Трейси Смит: дыха­ние «Нескафе», трусики из магазина «Маркс и Спен­сер», желтые пятна на трусах, словно следы от со­жженной спички, мечты о славе, практически отсут­ствие грамматики и жажда, жажда, жажда денег. Звук проезжающего автобуса напоминает зевок динозавра. Я незаметно следую за моей девушкой в окружении снующих лондонцев, чьи лица плывут передо мной, как восковой свет фонарей в городском сумраке.

Я всегда питал особо нежные чувства к Лондону: штопаный-перештопаный покров его истории (одно из лучших моих творений; я так же лелеял и древнюю Византию), зачитанная до дыр книга его мудрости и его черный юмор. Вы ведь знаете — вы, провинциалы Британии, — как это бывает: «сломаешься» под дав­лением несчастной любви или похороненного в себе желания и уедешь в Лондон: город уже ждет тебя. Берете с собой все свои драгоценные невзгоды и на месте распаковываете их — только лишь для того, чтобы обнаружить, что город приспособился к ним уже много веков тому назад, вместе с елизаветинскими страстями и викторианскими смертными грехами. Теперь же адаптация зашифрована в полученных хи­мическим путем цветах карты подземки, в паршивых трафальгарских голубях, в тысячах стучащих каблуч­ков, в кофеиновой зевоте, в выпитых в момент литрах пива, в обжиманиях на стороне. И утром в один из дождливых понедельников вы обнаруживаете, что гордитесь теперь всеми пережитыми печальными частностями, — Лондон заставляет вас смириться, действуя изобилием общего. В этом и вы увидели свою жизнь? Вот и Лондон, оказывается, жизнь повидал.

Париж же высокомерен, он относится к своим грехам, как эмансипированная мадмуазель к своему бархатистому резиновому противозачаточному кол­пачку и вибратору «Джекхэммер Делюкс»; Лондон же чует запах греха, как лохматая дворняжка среди мусорных баков: отчасти смущенно, отчасти возбуж­денно, отчасти с отвращением, отчасти печально... Впрочем, совсем не к месту. («Это излишне», — ска­зал бы Ганн.) Дело в том, что я выбрал Трейси Смит, рожденную и воспитанную в Ист-Энде (романтиче­ская же сторона моей натуры предпочитает считать, что это она меня выбрала) для одной из последних попыток удовлетворить свое ангельское желание. Знаменательный провал намерения Виолетты сде­лать все необходимое... Не из-за того, что нет обшир­ных эмпирических свидетельств (спросите Еву, Не­фертити, Елену, Иродиаду⁶⁷, Лукрецию⁶⁸, Марию-Ан­туанетту, Дебби Хэрри⁶⁹ о моем ноу-хау в области сисек и талантах в районе дыры; это просто, как... посмот­реться в зеркало... но я не уверен, на что способна смертная оболочка Ганна. Когда я, случайно выбрав какую-нибудь девицу, вселялся в нее, то доставлял ей удовольствие — все возвращались домой удовлетво­ренными, — но на этот раз я не мог не заметить не­полноценности Ганна: материальная несостоятель­ность никак не компенсируется физически, более того, она усилена отсутствием жизненной стойкости. Меня ужасно шокировало — вот уже в пятидесятый раз, — что вот уже в пятидесятый раз я ударился ногой о кухонный шкаф. Я прикусывал щеку уже столько раз, что теперь она распухла до размеров дольки апельсина сорта «Яффа». Таким образом, я полагаю, мне можно и простить немного проявленного волне­ния, если не возражаете, когда Трейси и я нырнули под землю у Холборна, чтобы по Центральной линии добраться до Майл-Энда.