♦

Нижесказанное может вас шокировать, поэтому на­лейте-ка себе двойного виски и опустите свою задни­цу на мягкую подушку.

Готовы?

Ну, хорошо. Секс не был первородным грехом.

Правда состоит в том, что Адам и Ева уже зани­мались сексом несколько раз (как же иначе они смогли бы размножаться, мой дорогой Баттхед⁵⁹); в нем было мало забавного. Конечно же, он не прино­сил неудовольствия, но это вовсе не было сексом в вашем понимании. Просто выражением того, что было изначально заложено устройством организма, вот и все. Как, например, скрещенные на груди руки или икота. Инструмент первого мужчины работал, то есть Адам чувствовал, когда он увеличивался вре­мя от времени, сам по себе. Но Адам не испытывал никаких чувств по этому поводу. Ева, со своей сторо­ны, тоже ничего не чувствовала. Но и не возражала. Они занимались этим только потому, что были так устроены. Никаких эмоций — таков секс в раю. Те­перь времена изменились, n'est-ce pas⁶⁰? Теперь это просто страсть. Теперь это просто зрелище. Так ведь? Нет, вы действительно слишком добры, соглашаясь со мной.

— Ты ведь знаешь, что хочешь этого, грязная сучка.

Нас обоих удивило то, что это было не случайной последовательностью шипящих и свистящих звуков (я решил, что змеиная кожа мне очень идет; сколь­жение — мое плотское métier⁶¹), а вполне внятной и отчетливой фразой. От удивления некоторое время мы пребывали в тишине. Ева лежала на траве и смот­рела на светящийся фрукт, а я забрался на верхушку ствола и положил свою шею и голову так, что они оказались в окружении золотистых шаров.

— Сука — это самка собаки, — сказала вполне ра­зумно Ева. — А грязная из-за того, что еще не выкупа­лась в реке.

Приведенный в смятение тем, что потерял хоро­шую возможность дать ход своей уловке, я сказал:

— Ты помнишь время до Адама?

Ева принадлежала к тем людям, которые не гово­рят «что?», когда они тебя и так хорошо слышат. Она лежала во мраке от теней листьев, медленно хлопала глазами и думала об этом, опустив одну руку в траву, а другую себе на живот.

— Иногда мне кажется, помню, — сказала она, ис­коса глядя на меня, — а иногда нет.

Я никоим образом не сторонник предвидения и планирования, но поддерживаю оппортунизм. (Я ут­верждал, что всеведущ? Строго говоря, не совсем так, но оппортунист я непревзойденный.) Не зная, что конкретно испытает Ева, впервые откусив и про­глотив сочную мякоть, я представлял это в общем. В общем она испытает более легкий вариант термо­ядерного веселья, чем я, впервые осознав себя до­статочно свободным для того, чтобы стоять в сто­роне от Бога. В общем, она получит доказательство тому, что она — женщина, принадлежащая самой себе. В общем, она узнает, — не ранее, чем я решу, — в чем состоит невероятно восхитительное удовольствие непослушания.

Это обольщение было долгим и убедительным. Я превзошел самого себя. Она не смогла сопротив­ляться моей способности говорить. В этом-то все и дело. Разумный голос, спрашивающий ее мнение, которое ни Бога, ни Адама совершенно не интересо­вало. Она пыталась несколько раз применить по на­значению голову — и тем самым язык — по поводу... Я подсказал ей: «...внутренней привлекательности поступков, запрещенных случайно»? Да, согласилась она, раскрыв очаровательным образом глаза и облег­ченно вздохнув, словно фанатка Мервина Пика⁶², которая случайно наткнулась на другую при обстоя­тельствах, совершенно не располагающих к друже­скому общению. Да, это точно так... Слова раскрыва­лись между нами как цветы, каждый из которых из­давал благоухание сомнения. Трудолюбивый, не склонный к самосозерцанию характер Адама, скры­тое неодобрение Богом ее тела — да, она видела, как у Него искривились губы, — ее жажда беседовать с кем-нибудь и вести не просто старые надоевшие раз­говоры, а беседы, наполненные воображением, и... — она снова сделала усилие — чувством неопреде­ленности, чувством юмора, — подсказал я, — беседы, которые выходили бы далеко за рамки названий ве­щей и хвалы Господу, беседы, которые позволили бы расти ей как личности, которые приоткрывали бы, которые... Я опять помог ей: исследовали бы неизве­данное... «Кажется, что все слова принадлежат толь­ко Богу, — как-то мечтательно сказала она, пока вер­тела у подбородка какой-то плод цветения. — А может быть, они принадлежат и мне?»

(Скажи мне, что я не был рожден для этого. Пре­жде это было для меня вопросом второстепенной важности, но теперь он волнует меня снова и снова: «Неужели я был рожден для этого?» И это все? Неужели отступничество было лишь частью... только... Да забудь об этом.)

Это «может быть» завладело ею на некоторое время. Я помню момент (когда я вложил фрукт ей в руку), когда мы оба поняли, что она сдастся, но в то же время ей хотелось как можно дольше продлить состояние сопротивления. Мы одновременно разыг­рывали прелюдию и в то же время играли в «труднодоступность». «Теперь змий стал самым хитрым среди зверей на лугу», — говорится в Библии короля Якова⁶³. Еще бы он не стал им со мной-то внутри. Я использовал все, что было в моем распоряжении. Подобрать подходящую фразу и обронить ее как бы невзначай в нужное время и в нужном месте — вот смысл обольщения, не нужно докучать кому-либо повторением одного и того же.

— Ты говоришь совершенно...

— Ясным языком?

— Ясным языком. Ты говоришь совершенно яс­ным языком, змий.

— Ты так добра, моя Госпожа. Но если фрукт с этого дерева даровал утонченность языку змия, прос­той рептилии, то представь себе, какая мудрость будет дарована твоим прекрасным губам, едва они коснут­ся его. (Я знаю, это прикосновение губ ужасно отвратительно, но она уже попробовала и некоторые другие с более тесным контактом — имеются в виду губы вверху и внизу.)

— Это ведь ле... ле...

— Лесть? Не совсем, Королева рая. Констатация правды. Тебя не удивляет то, что Он запрещает тебе все, что поставит тебя с Ним на один уровень или даже выше?

Это было выражение, неловкая лесть которого нам обоим доставила удовольствие (Ева быстро схва­тывала, вряд ли с этим можно поспорить), и, хотя она засмеялась, румянец удовлетворенности, залив­ший ей шею и грудь, несомненно, выдал ее. Должен признаться, сидеть и играть с ней в эту игру мне было чрезвычайно приятно (я в роли бармена внушал по­сетителям мысль о том, что испортить себя самому никогда не поздно, если, конечно, ты этого заслуживаешь; она, горящая на работе служащая, позволяла бокалам «Маргариты» один за другим сначала стирать границу между обеденным перерывом и — о боже — ра­бочим днем, затем понемногу она потягивала его, и наконец полностью опорожняла), так что я даже за­был, для чего я все это затевал.

Ее щеки горели, глаза ярко вспыхнули, прелест­ные зубки погрузились в мякоть, и с каким-то резко­ватым карикатурным преувеличением брызнул сок. Нанеся coup de grâce⁶⁴, я интуитивно отпрянул назад настолько, чтобы не соблазниться и не повторить когда-либо попытку, и засунул назад свой... Я имею в виду то, что возникла некая пространственная бли­зость между моим... оказалось, что ее... Ну, пожалуй­ста, выслушайте меня без вашей подозрительности! Так или иначе, послушайте! Вы ведь понимаете, что я имею в виду, не так ли? Сделайте над собой усилие, и так мы избежим излишней вульгарности. Настоящему злу не стоит иметь дело с теми, кто от услышан­ного сразу раскрывает рот до ширины водосточной трубы. Я, в конце концов, богатый человек, облада­ющий вкусом. И я знаю, что понимание между нами постоянно растет. Мне... кажется, что мы хорошо бы дополняли друг друга, как вы считаете?

То ли меня не подвел природный инстинкт, то ли мне просто повезло, но из того, что даровал плод в первую очередь, была — вы наверняка знаете — по­хотливость. Сначала, конечно же, возникло удоволь­ствие от осознанного непослушания, опьянение от которого, как я мог заметить, убаюкало Еву: ее глаза были полузакрыты, вена на шее вздулась, кожа обре­ла дымчатый цвет; я видел, как ощущение себя инди­видуальностью чуть было ее не прикончило: она была похожа на неопытного вампира, впервые вкушающе­го кровь. (Но если вампир-новичок выживет после первого глотка, сильно ударившего в голову, что из того? Его жажда усиливается в десятки раз!) «Отныне всегда, — думал я, — отныне всегда грех и чувственное наслаждение будут неразделимы. Люцифер, — сказал я себе, глядя на синхронно работающие бедра, раз­дувающиеся ноздри, поднятые в плотском порыве брови. — Люцифер, сын мой, ты настоящий гений». Раскрепощение, ниспровержение, могущество, бун­тарство, развращенность, гордость — едва ли вы мо­жете представить, что все это Бог вместил в яблоко «золотой делишес». Я наблюдал за ней: сквозь по­следствия потрясшего ее вожделения, удовлетворен­ная всеми подаренными фруктом знаниями (о том, что она могла говорить о собственных чувствах, о том, что неповиновение делает плоть более чувстви­тельной, о том, что возврата назад теперь не будет, о том, что, если в ее борьбе за то, чтобы сбросить с себя ярмо, единственным выходом будет грех, она выберет грех, о том, что она, несмотря на все преж­ние подозрения, была свободна), она начала осмыс­ливать то, что совершила. Пробудившиеся экстаз и бунтарство проявили некоторое неодобрение по отношению к растерянности Евы, ее изумлению тому, что она могла чувствовать нечто подобное, вопросительному выражению ее лица с надписью «Как я могла?», но дальше этого, понимал я, она не пойдет. Поскольку она знала, как смогла. Она знала.