Ясно, что главный конфликт состоял в моей раз­молвке с Младшим. Богом-Сыном, если уж называть его титул как следует. Иисусик. Первенец. Сынуля.

С чего начать? С козлиной бородки, заслуживаю­щей сожаления? С отсутствия чувства юмора? С эди­пова комплекса? С потери аппетита? Он изгнал семь моих лучших друзей из Марии Магдалины и получил при этом огромное удовольствие. Я вовсе не виню его за это. Да, Магдалина была той еще шлюхой, даже после раскаяния, хотя выглядела так, будто действи­тельно страдала от того, что из нее выходит нечистая сила... Кстати, у меня это есть на DVD. Нужно туда добавить пару-тройку кадров.

Меня всегда занимал Сын. Когда Бог-Пустота со­здал нас, чтобы мы отделили Бога от Пустоты, Он раскрыл свою тройственную природу, три в одном изменили всю онтологию до существования мира. Мне кажется, что Его самого удивило не только то, что Он — Высшая Субстанция, но и то, что у него есть сын и духовный пиарщик, и так было на протяжении всего периода до возникновения Времени, а Он даже не подозревал об том. И лучшие годы до возникнове­ния Времени прошли мимо Него, как то: молочные зубы, купания по вечерам, сказки на ночь, так как Младший-то уже вырос и пребывал где-то между выдроченным концом юношества и первым приступом меланхолии после тридцати.

Сын — та часть Его, которая была наиболее закры­та от чужих глаз. Он будто знал, что эта сторона Его существования могла вызвать сумятицу среди рядо­вых и сержантов, Он будто знал (и Он действительно знал), что свобода заключалась в том, чтобы получить больше Его любви, чем полагалось, чтобы получать столько же любви, сколько, например, мог получить и еще Кое-кто. Иногда мимоходом мы замечали Иисуса, к которому были обращены Его мимолетные взгляды, полные печали и сострадания. Становилось неловко.

Мы страдали от намеков. Слухов о Сотворении мира. Сильно отличавшимся оттого, который знали мы: о форме существования, настолько не похожей па нашу, что многие из нас собирались с силами, го­товясь встретить его, но никто не знал того, что должно было произойти.

Рафаил проболтался. Некоторым серафимам позволялось осознавать все быстрее, чем другим. Рафаил — настоящий осел; мне всегда было легко понять, что у него на уме.

— Это произойдет?

— Да.

— Какова же в этом моя роль?

— Ну, Гавриил...

— Какова же в этом моя роль?

— Ну, Михаил...

— Какова же в этом моя роль, Рафаил? — настой­чиво переспросил я, хотя больше подошли бы другие слова.

— Мы будем вестниками, — сказал Уриил.

— Вестниками?

— Для Новых.

— Каких Новых?

— Новорожденных. Смертных.

Материя. Очевидно, материя была основным понятием. Попытки представить ее ставили нас в тупик. Мы не могли ее себе представить. И к чему все эти глупые разговоры о Смертных?

Оцените мою литоту: я их не люблю.

Тем временем Младшенький постоянно одаривал меня одним и тем же взглядом, когда наши взгляды встречались. Меня задевала вовсе не Его неприязнь, а Его снисходительность. Тысячи раз меня так и под­мывало спросить: «Какого хрена?» Но что-то всегда останавливало. Положение, которое Он занимал, положение зеницы в оке отца. И раз уж зашла речь о «любимце Бога», позвольте мне раз и навсегда рас­ставить все точки над i. Я таковым никогда не был. Правда заключается в том... правда заключается в том... заключается в том, что Он никогда не пытался услышать меня. В течение долгих лет, почти сразу после рождения, я старался привнести в свое испол­нение «Славься!» нечто особенное, нечто уникаль­ное, это было некого рода мое послание Ему, некий сигнал о том, что я был... что я только хотел... что я понял то, как Он... что...

Неважно. Важно то, что Его любимчиком всегда был этот засранец Михаил (простите за грубость). Михаил.

Некоторые тайны обладают собственным притя­жением и собственным излучением. Так было и с Сотворением мира. Не было никаких доказательств, но постепенно один за другим мы начали понимать, что оно началось там, где-то, где-то в другом месте. Где-то еще! Мы были несколько напуганы. Возможно ли было вообще думать об этом «где-то», существую­щем нигде? (Щекотливый вопрос. В мире ангелов нет понятия места. Говорить о «мире» ангелов фактиче­ски бессмысленно.) Поэтому мы не находились «где-то»; мы не находились нигде. А Древнее Время все еще медленно текло...

— Я думаю, это уже началось, — сказал я Азазелю.

— Что началось?

— Сотворение мира.

— Что это?

— То, что отличается от этого мира. То, что имеет отношение к Сыну. К Сыну и Смертным.

— А что это за Смертные?

— Они не похожи на нас.

— Не похожи?

— Нет.

Какое-то время мы просидели в тишине. Затем Азазель посмотрел на меня.

— Звучит не очень хорошо, не так ли?

Предполагается, что мы должны будем сообщать им Его Волю.

А Уриил настаивал:

— Почему?

— Они Его дети.

— Мы Его дети.

— Они отличаются от нас. В них есть что-то осо­бенное.

— Что же?

— Он внутри них.

— Чушь.

— Это правда, в них есть частица Его.

— Ты имеешь в виду, они лучше нас?

— Я не знаю.

— Послушай, я — это только я. Или кто-то считает, что это несколько... слишком?

Для нас наступили мрачные времена, когда Его Светлость отвернулся от нас и сконцентрировал все Свое внимание на создании Вселенной. Центральное отопление вышло из строя. Стойкие приверженцы продолжали петь «Славься!», но мое сердце (и я не был одинок) уже не лежало к подобным песнопениям. Святой Дух витал среди нас, проверяя боевой дух, но добрая треть (недобрая треть), можно сказать, не могла собраться, чтобы отдать ему салют. Тем време­нем Сынок начал меня — вы ведь помните? — попросту доставать. Он придумал новый прикол. Сначала он показался мне очередной Его причудой. Позже — уже грубостью. А в конце концов я стал считать это открытым оскорблением. (Merde alors!⁷⁹ Рождение всего этого, постоянный поиск чего-то, чем можно было бы себя занять. Не забудьте о попытках, кото­рые предшествовали созданию Материи и Формы. Не забудьте и то, что последние были объединены в единое целое как результат совершенно неточных метафор.) А прикол заключался в следующем: Он выбирал момент, когда я был поглощен размышлени­ями или разговором и не мог его игнорировать. (Подавленное состояние в Его присутствии было обычным явлением. И хотя не сразу — совсем было бы дико, — но за этим следовали сыпь и носовое кро­вотечение. Для меня это стало неприятной привыч­кой.) Он приближался, словно девушка, использую­щая свою девственность как средство обольщения, и раскрывал свою мантию, выставляя на обозрение моим глазам ужасную грудную клетку, внутри которой находится увенчанное короной сочащееся сердце. Капли крови, словно драгоценные камни, обрамляли этот наводящий ужас орган. Картину дополняли раны в форме ромбов бубновой масти на руках и ногах и отвратительная глубокая рана чуть выше почек. Я не­доумевал: с какой стати я должен был присутствовать на этом грязном спектакле и чего от меня ожидали. Все это, должен признаться, вызывало у меня неприятное чувство. Даже тогда мне начинало казаться, что в этом есть какой-то печальный намек на то... что все это что-то означало...

До некоторой степени Бог сам все на себя навлек. (Конечно же, Он сам все навлек на себя, Люц, придурок ты эдакий.) Если бы Он не демонстрировал полное отсутствие ко мне интереса, все могло обер­нуться совсем по-другому; но был я, и были мы, муд­рецы и мыслители, которые вполне справлялись и без Него. Это был все равно что... как бы это сказать? Это был все равно что праздник. И длился он до тех пор, пока я не истратил все время (не забывайте, речь идет о Древнем Времени), отпущенное мне на то, чтобы летать на Небесах и говорить Ему, какой Он классный парень, ибо разрешает мне летать здесь, и Небесах, и говорить Ему, какой Он классный па­рень. Не знаю почему, но вдруг все это показалось мне... каким-то... бессмысленным.