— Группа «Нексус», которая... «Нексус»? — вопро­шающе произнесла Виолетта.

— Которая в Голливуде, — закончил я.

— Черт, Деклан. Черт побери.

Я даже не пытался скрыть усмешку. Виолетта уло­вила в ней ликование — так оно и было, — но только относилось оно к моей собственной наглости. В по­следний, самый последний момент я воздержался от того, чтобы назвать своего вымышленного заказчика Джулианом Эмисом⁵⁵.

— Мартин Мейлер, тот самый, который снял «Верх — любовница, низ — доллар», — уточнил я.

— Черт возьми, — бранилась Виолетта.

— В контракте также записано, что со мной будут советоваться при подборе актеров.

— Не может быть.

— Может.

— Нет, не может.

— Может. Еще как может.

Виолетта считает себя неповторимой. Да, она неповторима в своем эгоцентризме, который грани­чит с аутизмом. У нее слегка вздернутый нос, выра­зительные глаза, а груди подобны свежим яблокам. А еще у нее веснушки, без которых она выглядела бы намного лучше, немаленький зад, красноватые пятки и локти, но в целом, не слишком погрешив против истины, ее можно было бы назвать привлекательной. Хотя все это не пошло бы по высокой цене. Сказать, что она в великолепной форме, означало бы убить нарисованный мною образ. Ее мучают головные боли, боли в спине, несварение, колики, почти хро­нический цистит и предменструальный синдром, не имеющий никакого отношения к старомодной чепу­хе, согласно которой он возникает только непосред­ственно перед менструацией. Если вы с ней встреча­етесь, ее начинает раздражать бесконечное множе­ство вещей. Если вы с ней встречаетесь, то кажется, что даже обычное «быть с тобой» действует ей на нервы. Встречаться с Виолеттой — значит проводить уйму времени, выслушивая перечисление того (в то время пока ты трешь ей плечи, массируешь стопы, наливаешь ванну с «Рэдоксом» или готовишь для нее грелку), чем ты ее раздражаешь.

Подобно всем женщинам, которые считают себя актрисами, Виолетта — просто невыносимая грязну­ля. Студия-квартира в Вест-Хампстеде выглядит так, будто по ней только что пронесся ураган; для того, чтобы заметить это, мне не понадобилось много времени: сперва я ждал, когда Виолетта закончит все свои предкоитальные дела в ванной, а затем — напрас­но (ворочаясь на кровати), когда у меня появится эрекция.

— Черт возьми, — тактично сказала Виолетта, от­ворачиваясь от меня, будто почуяла зловоние, — что у тебя там не в порядке?

Ну, давай продолжай, смейся теперь, если долж­на. Да. Умопомрачительно, не так ли? Пусть кто-ни­будь расскажет эту смешную шутку, уже набившую оскомину.

— Иногда, Деклан, честно, я не могу... Я имею в виду, что происходит?

— Может быть, ты мне больше не нравишься, — сказал я, понизив голос. Понизив голос или нет, но благодаря моим усилиям воцарилась внушительная по своему заряду и массе тишина. Затем она настоль­ко искусно натянула на себя простыню и враждебно завернулась в нее, отворачиваясь от меня, что я дей­ствительно испытал чувство гордости.

— Ну же, иди сюда, — сказал я, как состоявшийся актер мыльных опер, исполняющий роль дядюшки. И, копаясь в файлах своей памяти (как бы ей хоте­ лось, чтобы она не солгала тогда Ганну о том, что прочитала его книгу, чтобы она тотчас же узнала, какая роль ее, ее, ее!), она последовала моим словам, но — тщетно. Проклятье, все было тщетно, могу вам сказать. Член Ганна был способен лишь на то, чего обычно ждут от томатного сандвича. С другой сторо­ны, он предоставил Виолетте возможность для ее лучшей на сегодняшний день работы.

— Не огорчайся, голубчик, — сказала она хрип­ло. — Ничего страшного. Всякое бывает. Возможно, ты слишком устал. Ты много выпил вчера вечером?

Может быть, я и ошибаюсь, но мне показалось, что я заметил легкий американский акцент.

♦

Виолетту, знаете ли, беспокоит то, что она постоянно слышит какой-то голос. (Меня волновало, сойдется ли, блин, эта метаморфоза с моей способностью яс­новидения, но оказалось, что в основном нет. Я слы­шал короткие жесткие звуки, замечал странную мертвую зону, но в общем и целом я избавился от этого как от лишней докуки.) Виолетта же никогда не прислушивается к этому голосу, хотя слышит каждое произносимое им слово. Но вовсе не из-за того, что у него большой словарный запас. Напротив. Он повторяет одно и то же, нерегулярно, но с возрастающей частотой. «Ты не актриса. У тебя нет таланта. Ты провалила все пробы, потому что у тебя нет способ­ностей. Ты тщеславная и бездарная притворщица».

Это не я. Знаете, не все голоса, которые вы слы­шите, принадлежат мне. Даже тот голос, который слышу я,— не говорил я еще об этом?—даже тот голос, который слышу я, исходит оттуда, где я хозяином, скорее всего, не являюсь. «В последнее время я...» — начинает он обычно. И я вовсе его не игнорирую.

Конечно, когда дело шло к концу, Деклан тоже слышал такой голос, возможно, он встречался с кем- то. Это был не тот коварный диагноз, подтолкнувший его к ванне и бритвенным лезвиям, а тот, который я вынужден поставить. Благоухание грусти поселилось в складках и канавках его смертной плоти. Так ска­зать, следы растяжения души. Они меня беспокоят. В отсутствие ангельской боли они вызывают ощуще­ния, напоминающие глубокую, но нелокализованную зубную боль.

Если хотите знать правду, мне совсем не нравится, как он выглядит. Если бы я обдумывал возможность остаться в нем — имеется в виду, остаться навеки, — я бы ограбил банк и хорошенько раскошелился на современную пластическую хирургию или купил бы себе новое тело. Est hoc corpus теит⁵⁶. Может быть, но пока что мой вид оставляет желать лучшего. Когда я стою перед зеркалом, я вижу обезьяноподобный лоб, печальные глаза, редкие брови. Кожу серовато-жел­того цвета, сальную и пористую. Волосы, которые вовсе не борются за то, чтобы скрыть наступающее выпадение, дай пузо (слишком много алкоголя, слиш­ком много жиров, никаких упражнений — такова те­лесная сторона обычной истории взрослых людей) вовсе не способствует улучшению всей картины. Нос становится еще шире, а наклон головы чуть вниз обнаруживает намечающийся двойной подбородок. В общем, он похож на нездорового шимпанзе. Мне кажется сомнительным тот факт, что с самого детства он вообще мыл уши. В семнадцать-восемнадцать он, вероятно, делился с вами историей своего деда из племени навахо (с обычными бессмысленными ат­рибутами: длинные волосы, серебряные и бирюзовые безделушки, четки); встретив его в тридцать пять, вы услышите гораздо более эффектное объяснение:

мексиканская смесь, азиатский коктейль, итальян­ский кофе без кофеина. Правда такова, что мамаша, ирландка-католичка, в момент слабости залетела (покорнейше благодарю) от неугомонного сикха из Сакраменто на вечеринке по поводу дня рождения подруги в Манчестере. Корабли в море еще не разо­шлись, не съедена сосиска в булочке, он ушел, она католичка: входит в мир серовато-желтый Ганн, без отца и весом два четыреста. Она воспитывает его («дна. Он любит ее и ненавидит себя за то, что портит ее молодую жизнь. Растет под влиянием обычной — если уж говорить о женщинах, — дихотомии Девственница-Шлюха (теперь эту проблему и на меня повесили, за что я вам безмерно благодарен); бешеный эдипов комплекс сменяется в подростковом возрасте ужаса­ющей фазой гомоэротических фантазий (теперь я уж точно найду им применение), прежде чем сексуальное воображение стабилизируется в районе умеренного гетеросексуального садомазохизма в юности. Это сопровождается некой женоподобностью тела, от­вращением к физическому труду, склонностью к ис­кусству и сильно потрепанной, но все еще опасной верой в Старого Феллаха и искренне вашего.

Я также не могу сказать, что без ума от его гарде­роба. Хотелось бы более выразительно характеризо­вать его, но это вряд ли возможно. Гардероб Деклана Ганна просто скучен. Две пары джинсов, черные и синие. Мешковатые брюки из секонд-хэнда, к кото­рым я обратился за помощью после своего дебютно­го онанизма. Полдюжины футболок, пара шерстяных джемперов, бежевое (или серовато-желтое?!) шер­стяное пальто с начесом, шинель, пара обычных кроссовок и пара ботинок Док Мартинз. Я похож на бомжа. У него даже нет костюма. Все это специально подстроено, чтобы оскорбить мою честь, чтобы ранить мою гордость, которая уже стала притчей во языцех. Не стоит даже говорить, что после этого сумасбродного, вызывающего лишь суицидальные настроения произведения, которое просто невоз­можно продать, после этой «Благодати бури» Ганн не может себе позволить новую одежду, особенно когда перестали печатать две его первые книги, а его агент, Бетси Галвец, замечает его имя только потому, что в ее картотеке фирмы «Ролодекс» оно идет сразу после пиццерии Джузеппе. Ему следовало бы украсть не­много денег. Ограбил бы пенсионера, к примеру. Пенсионеры всегда при деньгах. Тележка из магази­на, накрытая шотландским пледом, полная золотых слитков, верно, именно поэтому они так медленно двигаются? Они умирают от гипотермии, и все мол­чат о том, сколько денег они экономят, никогда не включая отопление. Я люблю стариков. Семь или восемь десятилетий я нашептываю им о какой-нибудь старой карге или старом хрыче (а оказывается, за что боролись, на то и напоролись!), и к тому времени, когда за ними приходит смерть, они вовсю источают злобу и откашливаются раздражительностью. Души стариков идут у нас по пенни за десяток. Честно. У меня там груды этого сентиментального вздора.