– Нет, конечно, – рассмеялся Михаил. – Логически вывел из нескольких Глебовых книг.

– Из каких? – все еще дивясь, спросила Вика.

– И из «Охваченной двумя океанами», и из «Азовских плавней», и из «Огней вдалеке».

– Что это за вещь – «Охваченная двумя океанами»? – заинтересованно обернулся Анвар.

– Хорошая книга. Во многом биографичная. О том, как он бродил по Чукотке и плавал вдоль ее побережий в несерьезных посудинах, об истории поиска чукотского золота.

–Точно, – подтвердила Вика. – Я вижу, вы действительно до мельчайших подробностей знаете творчество Глеба.

– Только по видимой части айсберга.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что опубликованное составляет только часть его творчества, честно говоря, не знаю какую, но уверен, что извлек бы куда больше знаний и об этой части Земли, и о самом Глебе, если бы прочитал его рукописи, наброски и заметки. Чем обильней поле фактов, тем больше ассоциаций возникает при анализе текстов. Чем меньше фактов, тем меньше можешь вывести с помощью логики и интуиции. Вот, например, я был уверен, что прототипом Черешкина был Огородников, в смысле портрета, характера, но был ли сюжет рассказа основан на жизни Огородникова, откуда мне знать?

– Нисколько не был, – уверенно сказала Вика. – Глеб выдумал сюжет от начала до конца.

– Странно.

– Что странно?

– Я был уверен, что он писал только о том, что сам видел, пережил или слышал из заслуживающих доверия источников. Конечно, кое-что он при этом мог изменить в своих вещах, но не очень сильно.

– Ну, отчего же! – возразила Вика. – Он не так уж редко выдумывал, хотя не спорю, чаще отправлялся от действительных событий. Трудно даже представить, сколько всего он узнал и навидался за свою – вы, наверно, согласитесь – недолгую жизнь.

Шоферский затылок уже давно обратился в символ внимания. Видимо, Вика тоже заметила это и потому ни разу не назвала фамилии Глеба.

– Скажите, Вика, а Огородников тоже страдал внезапными припадками из-за травмы черепа, как Черешкин в рассказе?

– Да, еще как! Один раз это при мне случилось. Он упал на пол и стал биться, причем все конечности дергались в разном ритме. Глеб уже знал, как с ним надо обращаться в таких случаях, но для меня это было полнейшей неожиданностью. Глеб крикнул: «Беги, мочи простыню!» – а сам бросился его удерживать. Мы потом вдвоем еле-еле запеленали его в мокрую простыню, хотя Глеб Александрович был очень сильный человек, да и я на слабость не жаловалась.

После ее рассказа они долго молчали. Машина уже мчала по Москве. Вика сказала, куда ее подвезти. Наконец, она попросила остановиться.

– Позвоните мне, Михаил Николаевич, когда выберете время, – сказала она, пожимая Горскому руку.

– Обязательно позвоню. И скоро, – пообещал он.

Анвар тоже записал телефон Горского и пообещал, что пригласит на премьеру.

Марина ждала Михаила. Она сразу увидела, как он возбужден, как хочет тут же рассказать обо всем. Да ей и самой не терпелось услышать. Он сразу начал говорить, не заботясь о том, чтобы хоть как-то систематизировать впечатления: невенчанные жены, алкоголизм, необычайное обаяние Глеба, люди, которые, сблизившись с ним, готовы были многое от него терпеть…

Михаил говорил Марине, что его отношение к Глебу – писателю и путешественнику – от того, что он узнал сегодня, измениться не может. Ну, а каков он был в городской суете, вне того образа жизни, который считал единственно стоящим, могло быть интересно только как комментарий к кое-каким сюжетным поворотам, к кое-каким оценкам, для самого Михаила не существенным.

– Проходите, Михаил Николаевич, – отступая вглубь коридора, пригласила Вика. – Легко нашли?

Из телефонного разговора с Викой Михаил уже знал, кем она приходилась Глебу Кураеву: «Ну, если говорить о существе наших отношений, я была женой Глеба Александровича примерно со времени его возвращения из Магадана. А разошлись мы три года назад».

– На сороковинах чего только не пришлось выслушать… Если бы все это дошло до Глебовых ушей, он послал бы всех своих друзей по весьма определенному адресу – я уверена.

– Неужто всех? Стариков-то вряд ли, – усомнился Горский.

– Старики тоже не совсем то вспоминали, – возразила она. – Вы знаете, от чего умер Кураев?

– На поминках говорили – склероз сосудов сердечной мышцы. Так мне, по крайней мере, объяснил его сосед Николай.

– А-а! Никола! – Вика пренебрежительно махнула рукой.

– Не знаете Вы, что погубило Глеба, – уже другим голосом объявила Вика. – Он пил.

– Вот это я как раз знаю, – признался Горский.

– Откуда?

– Григорий Алексеевич сказал. В перерыве между речами он подошел ко мне, и мы поговорили. Сначала о «Полигонах». И вдруг ни с того ни с сего он прямо и сказал, чем страдал Глеб. И дал понять, как страдали от этого окружающие, в том числе сам Григорий Алексеевич и его семья. По его словам, Глеба сгубил Север.

– Вот как, – тихо произнесла Вика. – А я все эти годы из кожи вон лезла, чтобы никто не узнал.

Она улыбнулась.

– Я прекрасно помню ваше первое письмо Глебу и впечатление, которое оно произвело. «Восьмое чудо света!», – вот что он сказал тогда. Да, именно так. И, в общем-то, я тоже так считала. Он получил его в то время, когда мучительно сомневался в себе и в том, так ли и то ли пишет, сомневался, не зря ли оставил геологию и занялся литературой. Вы ведь верили в него?

– С самого начала и без колебаний.

– А вот это даже мне удивительно. Он так мучительно и медленно продвигался вперед, что порой охватывало отчаяние. Вы же прекрасно видите разницу между первыми его рассказами и «Северо-восточными полигонами».

«Дистанцию», мысленно поправил ее Михаил, а вслух подтвердил:

– Вижу. Но ведь он с первых шагов проявил себя мастером прозы. Это и давало веру, что ему любое дело будет по плечу. И что после рассказов наступит черед романов, я не сомневался.

– Ну, скажите, из чего было ясно «великое будущее», когда он не написал еще ни «Охоты на весенних перекочевках», ни «Три века спустя после первых русских»?

– На это мне просто ответить. Если вспомнить, сколько смысла и настроения втиснуто в совсем небольшие вещи – «Возле линии перемены дат» и «Пожалуй, что и невесело», – поймешь, что человеку доступно выражение мыслей любой сложности – лишь бы только в голову пришли. А что ищущий истину развивается, переходя от относительно простого ко все более сложному – так это всегда так, иначе он не искатель. А Глеб как раз был искателем и по первой профессии, и по второй. И сила воли у него имелась, и исчерпывающее знание дела, о котором он пишет. Разве не так?

Михаил подумал, что его немного занесло. Зачем Вике знать, откуда ему все это ведомо

Вика внимательно всмотрелась в него, видимо что-то про себя прикидывая, но вопросов задавать не стала:

– Знать-то он, конечно, знал, хотя лучше было бы пореже об этом вспоминать и больше вкалывать, не дожидаясь такой капризной дамы, как вдохновение. В общем, с пути, который он выбрал после геологии, он все-таки не сошел, несмотря на то, что и сам достаточно сильно колебался, и старые коллеги настойчиво звали назад. Крылов – это прототип Кротова в «Полигонах» – так и говорил ему при встрече в Певеке: «Старик, кончай это дело, брось заниматься глупостями, у меня в экспедиции как раз для тебя подходящая вакансия есть!»

И не забывайте еще об одном: Глеб был совершенно, дремуче не образован в литературе. Такие имена, как Скотт Фитцджеральд, папа Хэм, Дос-Пасос, он услышал уже после того, как начал публиковаться. И обязан этим он был Гáлину, ленинградскому геологу. В «Полигонах» он выведен под фамилией Горин. Вы даже не представляете, с какими людьми он знакомился на Чукотке: репрессированные руководители и интеллигенты на поселении, дети ссыльнопоселенцев и уголовники.