Михаил вдруг смутился и добавил:

– Пожалуй, Вика, мне надо идти.

– Ладно, – улыбнулась она. – Звоните и приходите, когда захочется.

– Я позвоню, – ответил Михаил. – Когда вернусь из похода.

– И куда идете?

– На Ладогу.

– В компании?

– Нет, на сей раз даже без жены – не отпускают с работы. Пойду один.

– Ну, это не очень здорово.

– Что поделаешь. С посторонними связываться не хочу, а в поход надо. Без него мне весь год будет плохо.

По дороге домой он думал о Вике и о том, чем она отличалась от Марины, которая никогда не навязывала Михаилу ни тем, ни сюжетов, а просто помогала своей заботой.

– Знаешь, Маринушка, – сказал он дома, – Вика так никуда и не ушла, не убежала от Глеба Кураева три года назад. Я теперь понял, что ее держало несмотря на его запои и другие фокусы. Собственного литературного таланта у нее нет никакого, знания жизни, сравнимого с Глебовым, тоже. Но она полагала, что владеет техникой выведения таланта на орбиту. Вот и следила, чтобы он не уклонялся от заданного курса. В этом и состояла ее жизнь. А потом все разом бросила. Она, конечно, не сразу поняла размер своей собственной потери, потому что и Глеб не сразу показался ей с новой, еще неизвестной стороны. То, что Вика считала упрямством, было осознанным сопротивлением главной ее затее – что это она ведет его к цели. Сам Глеб всегда был уверен – и я своим письмом его в этом только укрепил, – что именно он определяет свой путь, корректирует курс и выбирает темы и средства, что никто другой, тем более не литературовед и не критик, не вправе претендовать на это и что только так он вырастет в большого писателя и сможет уважать себя. Он поддавался Вике очень незначительно – просто делал кое-какие уроки. А главной своей артиллерии в ход при ней не пускал. Когда она ушла, он, вопреки её прогнозам, умом не тронулся, не подох, не покончил с собой, а так начал работать над романом, к которому исподволь подбирался, что за год с небольшим подготовил журнальный вариант, а еще через полгода книгу.

И вот, едва закончив, он сразу передает ей рукопись, а она ломает комедию: принимает снотворное и делает вид, что выспаться ей интереснее, чем узнать, что у него вышло без нее. Когда Глеб просто-напросто высмеял ее, она усовестилась, залпом прочла эту вещь и поняла, что Глеб состоялся как крупный писатель именно вопреки ей и переиначить такое положение вещей она уже не в силах. Не думаю, что Глеб хотел отомстить ей, он только показал, кто и как на самом деле завоевывает успех. Так она оказалась и обладательницей последнего варианта второго романа, и набросков третьего. Но Вика до сих пор тешит себя иллюзией, что по-прежнему необходима ему, хотя и в другом качестве – уже не как ментор, а как конфидент. И сейчас только это сознание придает ей силы, привносит хоть какое-то содержание в ее жизнь.

– Ты думаешь она так ни с кем и не связалась за эти годы?

– Даже убежден. За каждым её словом все он, он и он – Глеб Кураев. Остальное – блеклый фон. И меня она выделила, по-моему, только оттого, что я по духу и образу мыслей ближе к Глебу, чем кто-либо другой.

– Только поэтому?

– А почему еще? – недоуменно спросил Михаил, но Марина не стала объяснять, и только тогда он понял.

– Нет, другого я не почувствовал, – честно признался он. – В ней интерес к мужчине соединен с интересом к его карьере.

Михаил обнял жену. Он и раньше понимал, какое это счастье, когда тебя любят такого, какой ты есть, не пытаясь переиначить.

«Где твои новые повести? Где романы?» – подумал он, в очередной раз напоминая о собственном долге перед Небесами, решившими дать ему столь ощутимое призвание. Смерть Глеба снова напомнила, что следует поторопиться.

Да, примерно так и крикнул лейтенант Йохансен, лежа под нависшим над ним медведем, Нансену, которому никак не удавалось выдернуть ружье: «Вы должны поторопиться, если не хотите опоздать!»

«А что если самому написать на тему «Стратегии исчезновения», стараясь сделать это по-кураевски, а потом, если будет возможно, сравнить с тем, что уже написал Глеб?» Эта мысль была почти одинаково хороша и для того, чтобы отдать долг памяти писателю, давшему Михаилу столько часов блаженного погружения в мир красоты, стихий, трудов и преодолений, в дела, единственно достойные человека, и для того, чтобы сделать собственную вещь, которая, как ему казалось, по определению не могла сильно отличаться от написанного Кураевым.

Проводниками в мир, который Михаил собирался измыслить в память о Кураеве, могли быть три вещи. Первая – название романа, придуманное Глебом. Роман назывался «Стратегия исчезновения». Вторая – эпиграф, также заранее выбранный Кураевым из рабе Гилеля: «Если не я за себя, то кто за меня? Если я только за себя, то зачем я?» И третий проводник – собственные соображения Горского, которого давно занимал вопрос, может ли человек навсегда покинуть общество и уйти в дикую природу, жить в гармонии с ней и без контактов с теми, кто остался при благах цивилизации? Как говорится в сказках, за горами, за долами, за дремучими лесами. Для себя, в свое время, он этот путь раз и навсегда закрыл. Но прежде, чем честно признать, что самому ему такой шаг не под силу, долго и в деталях продумывал все этапы побега. Таким образом, материал имелся, и он складывался во вполне логичное повествование – всё получится, если просто шаг за шагом осуществлять запланированное. Предприятие, конечно, рискованное: одно дело – Кураев, другое – Горский. Однако посмотреть, что получится из вторжения в Большую Неизвестность Чужой Души, все-таки стоило.

Михаил поделился с своим планом с Мариной. Та выслушала, подумала и не стала отговаривать. Однако к работе он приступил только после возвращения с Ладоги.

За время его отсутствия в «Юности» появились два новых рассказа Кураева. Рассказы были такие, словно человек, написавший их, уже отошел от суеты этого мира и думает о переходе в другой, куда ничего, кроме души, не возьмешь. Но в первом из них – «Клики журавлей» – была пара абзацев про жену, которая силилась сделать из мужа человека, да ничего у нее не вышло. В жене без труда угадывалась Вика. Михаил обрадовался: значит, про Вику он тогда всё правильно понял.

Немного поколебавшись, он позвонил ей, сказал, что вернулся из похода, а потом упомянул о рассказах в «Юности».

– Вам какой из них больше понравился?

– «Клики журавлей». Эта поморская бабушка, Беломорье… – мастерски написано.

– А вы заметили, что он там посвятил мне?

Михаил почел за благо не ответить, но Вика правильно истолковала молчание:

– Ну и нахал Глеб, ну и нахал! – взорвалась она. – Не удержался-таки от гадости. Ну, рассказал о бабушке Олёне, о ее жизни и почему она должна каждодневно вкалывать ради хлеба насущного. Что, сам Глеб раньше не вел жизнь настоящего, честного трудяги? Так почему потом, когда занялся писательством, все изменилось? Ну ладно, Бог с этим. Ведь заранее было понятно, что благодарности я не дождусь. Я на нее никогда и не рассчитывала. И все-таки обидно… Получается, вроде бы с того света…

Здесь, видимо, надо было изобразить сочувствие, но Михаил не смог – он не испытывал ничего, кроме радости. Выходило, что первая же попытка со-ощущения и со-бытия с Глебом вполне удалась. Разговор с Викой это подтверждал. Михаил больше не колебался: он может написать не прожитую Глебом часть жизни, причем так, как это сделал бы сам Глеб.

После выхода «Северо-восточных полигонов» жизнь вроде стала полегче. Так со стороны и выглядело. Денег достаточно, можно обходиться без постоянных займов, да еще откладывать на постройку судна— давно мне мечталось иметь для путешествий по Северу. Грешен: я даже не брезговал таким занятием, как писание сценариев для кино, пьес для театра или рассказов, которые, говоря по совести, мог бы оставить у себя в столе. И все ради того, чтобы ко мне в сундук попало как можно больше «пиастров»