– Вы занимались альпинизмом?

– Да, было. Но в основном-то я все-таки турист, хоть Глеб и весьма неласково относился к этой категории странствующих. Но тут уж ничего не поделаешь. Ему доступ к природе, хотя и с рядом ограничений, давала его профессия, а мне моя профессия оставляет для этого только отпуск.

– Вы бывали на Кольском?

– Бывал. И летом, и зимой. Даже ногу сломал на горных лыжах.

– У Андрея Прокофьевича там погибла дочь.

– Как погибла?

– Замерзла.

Григорий Алексеевич продолжил:

– Вы, я полагаю, можете догадаться, в каких принципах он воспитывал дочь. Она училась на первом курсе университета. Руководителем похода был аспирант с того же факультета. При движении к перевалу один участник начал отставать. Впоследствии выяснилось, что он страдал болезнью сердца.

– И руководитель не сбавил темп?

– То-то и оно! И замыкающий тоже прошел мимо отстававшего. С ним осталась только дочь Андрея Прокофьевича. Ей и в голову не могло придти, что спутника можно оставить.

– Ну, а дальше, скорей всего, пропала видимость? Или началась пурга? Словом, не смогли найти этих двоих?

– Да этот гусь и не пытался искать! Это уже другие люди искали! И еще одна непростительная глупость – тот, кто ее нашел, говорил, что она еще дышала. Так вместо того, чтобы постараться немедленно ее согреть – чаем, спиртом или растиранием, он отправился за помощью. Когда пришла помощь, девушка была мертва.

Михаил невольно вздрогнул. Смерть девушки заставила его вспомнить собственное бедственное положение в Хибинах, когда он сломал ногу и решил спускаться на одной ноге, чтобы не замерзнуть. С ним была только жена, и в скорый приход спасателей, которых еще надо было где-то искать далеко внизу, он не верил. А дочь Андрея Прокофьевича впервые попала в зимний поход и кроме воспитанных с детства идеалов ничего не могла выставить против холода и беспомощности спутника – ни пещеры не умела отрыть, ни без промедления надеть на себя и отставшего все что только можно. Положение ее было действительно ужасным, но Михаил еще больше ужаснулся, представив, каково было отцу, когда он узнал о ее гибели. Могло ли стать утешением, что дочь ушла в мир иной, не уронив достоинства? Михаил вдруг вспомнил, о чем говорил в память Кураева этот потерявший самое дорогое существо отец. Только о благородстве. Только о стойкости. Только о верности долгу. Ни о чем больше.

Он и Григорий Алексеевич надолго замолчали. Наконец Михаил сказал:

– Жаль, не всему успел обучить свою дочь Андрей Прокофьевич. Вы не находите, Григорий Алексеевич, что люди, воспитанные в духе благородства и верности долгу, зачастую бывают гораздо хуже других приспособлены к жизни в условиях риска, бедности, нехваток, потому что не пытаются уклоняться от них всяческими неправедными путями, не умеют изворачиваться и именно оттого часто гибнут?

– Да это всегда так было! – сказал Григорий Алексеевич, будто бы даже удивляясь вопросу. – Лучшие очень часто гибнут первыми. И приспособиться к подлости им труднее всего.

Всех снова позвали к столу, и они с Григорием Алексеевичем вернулись на свои места.

За столом теперь стало много просторнее. Молчаливый азиат остался соседом слева, зато справа уже никого не было.

– Вам налить? – спросил его Михаил, приблизив к его рюмке горлышко винной бутылки.

– Да, но только водки, – ответил он.

Из комнаты донесся голос Григория Алексеевича, который сказал, что чаще всего виделся с «больным» Глебом, хотя и не добавил к этому, чем тот болел, видимо, в расчете на то, что кто и без этого знает, поймет, о чем речь, а если не знает – так и не будет знать, и репутация Глеба в любом случае не пострадает.

Новую партию уходящих составили сокурсники Глеба и дама из «Молодой гвардии». Михаил решил остаться. Все в жизни Кураева оказалось хуже и сложней, чем он представлял себе раньше.

Оставшихся из коридора позвали в комнату – там уже освободилось достаточно места.

Женщина, которую он про себя назвал журналисткой, предложила ему чай.

– Вам крепкий?

– Да, но не чересчур.

Она было протянула ему чашку, но вдруг пристально всмотрелась в его лицо.

– А как у вас с сердцем? – спросила она.

– Дает о себе, – не договаривая обычной формулы до конца, ответил Михаил.

– Если дает о себе, то лучше что-то одно: либо спиртное, либо чай.

– Хорошо, поступлю, как советуете. – Он отставил чашку и налил вина.

Только здесь, в этой комнате, Михаил заметил, что некоторые гости уже заметно перебрали. Рыжебородый человек не находил себе покоя, то и дело переходя в коридор и обратно. Это был журналист и писатель Юрий Борзов, приятель Глеба еще по Магадану.

Совершенно расклеилась женщина в очках, помогавшая на могиле Вадиму. Язык уже плохо повиновался ей, но она все же решила высказать свое мнение о Глебе Кураеве. Впрочем, начала она с вполне очевидного. Слитная речь ей уже не удавалась, но она упорно выдавливала мысль по частям.

– Андрей Прокофьич, вы извините меня. Я все время готовилась говорить… а теперь все забыла.

– Да нет, Ира, – возразил Андрей Прокофьевич, – вы вполне нормально говорите.

Наконец Ира преодолела какой-то порог внутри себя.

– Вот здесь много говорили о том, каким был Глеб… Это все чепуха… Извините… Меня осуждают… Вадим смотрит на меня… Мы здесь живые, здоровые, а Глеба нет!.. Но мертв не он… Мы мертвы… Я, Вадим… Мне очень жаль, что я не могу объяснить…

– Нет, Ира, вы нам все вполне объяснили, – снова пришел на помощь Андрей Прокофьевич.

В ответ Ира безнадежно махнула рукой.

После ухода старших друзей Глеба и провожающих за столом стало значительно просторней. К Михаилу вдруг подсела довольно крупная молодая женщина с приветливым лицом.

– Вы ведь Михаил Горский? – спросила она.

Он кивнул.

– А я Валя, сестра Люды.

– Значит, это вы были с Глебом в последние минуты жизни?

– Да, я.

– Вы не думали, что он может так быстро скончаться?

– Нет, конечно. Никто такого не ожидал. Жаль что вы с ним не познакомились. Он очень любил вашу трубу.

– Приятно слышать. – Тут много говорили о Глебе и о том, что он на всех производил сильное впечатление. На вас тоже, Валя?

– Да, конечно. И на меня, и на моего мужа Толю, – она показала кивком головы на человека, который на кладбище вместе с Вадимом обихаживал могилу.

– Я не знаю, может, между Людой и Олей сложные отношения, но мне нравится Саша. Симпатичный паренек.

– Никаких сложностей нет, – заверила Валя. Неизвестно, по какой причине, но Михаила это удивило.

– Нет? – сказал он вслух. – Тем лучше. Я ведь раньше ничего об этом не знал.

– Хорошо, что вы пришли, Михаил.

– Рад, что вам это приятно. А сам я здесь многое услышал о Глебе, чего не знал. Вряд ли у меня будет другая, такая возможность.

– А вы приезжайте к нам в Ярославль. Адрес вы ведь уже знаете.

– Знаю, Валя. Спасибо за приглашение. Обещать приехать заранее не стану, но как знать – вдруг приеду. И вы с Людой и Толей заходите к нам с женой. Адрес вы тоже знаете.

– Хорошо. Правда, мы редко бываем в Москве, а когда бываем, то у нас очень много дел. Вы извините. Пойду помогу Люде.

Валя кивнула и отошла. Но он недолго пробыл одиночестве. Рядом с ним на тахту присела женщина, которую он приметил еще на кладбище.

Он полуобернулся к ней.

– Михаил Николаевич, – начала она, и Горский сразу весь обратился во внимание, удивленный ее осведомленности об отчестве. – Я о вас очень давно знаю. Глеб показывал мне ваше первое письмо. Оно к нему пришло очень кстати. Если хотите знать, он даже назвал это восьмым чудом света.

– Неужто так? Без преувеличений?

– Если хотите, я вам расскажу о Глебе Александровиче. Но заранее предупреждаю: вы услышите не то, что слышали до сих пор.

– Как вас зовут?

– Вика.

– Я в любом случае буду вам признателен, о чем бы вы мне ни рассказали.