— Да, — кивнул Гольяс.

Несмотря на робость, он был проницательным человеком и, зная Куову не один год, мог говорить прямо.

— Они готовы услышать тебя.

Куова оглядел тех, кто находился рядом с ним, пригладил бороду и кивнул. Затем, не говоря ни слова, поднялся и вышел из-под навеса.

Несколько минут он бродил от одного места к другому, но всякий раз возвращался к единственной точке — к подножию Белого зиккурата. Люди безмолвно следовали за Куовой, останавливались вместо с ним и продолжали путь. Вновь вернувшись к руинам древнего святилища, он сделал несколько шагов по лестнице и обернулся. Люди смотрели на него с ожиданием.

— Я боялся, что за подобную наглость боги лишат меня дара речи, — сказал он и тут же услышал тихие смешки.

Куова присел на полуразбитые ступени, не думая о том, что его светлые одежды могут запачкаться. На миг он почувствовал себя так, словно вот-вот начнётся очередная, уже привычная, партия в невш.

Он улыбнулся. Вдруг раздался звук, будто кто-то уронил пригоршню монет.

— Иона! — недовольно шикнул Гольяс.

Куова поднял правую руку, прерывая нарастающие шёпотки, и обвёл взглядом присутствующих. Его внимание привлёк один человек — молодой монах в потёртом охряном балахоне. Волосы монаха были очень коротко подстрижены, а лицо — гладко выбрито. Сам он выглядел сильно уставшим и опечаленным.

— Я вижу, что у вас есть, чем поделиться, — мягко сказал Куова.

Монах приложил ладонь к груди; его глаза потускнели, как от недавно пережитой скорби.

— Да… Да. На прошлой неделе, — начал свой рассказ монах, — я вместе с жрецом-наставником был на суде. Человек, почти старик, украл из лавки две буханки хлеба, чтобы накормить внуков… Мой наставник вдруг разъярился и начал сулить несчастному, что в посмертии его душу будет клевать Ашхрема…

Куова покачал головой.

— Но обеспокоило вас не только это.

— Не только. На следующую ночь мне приснился сон: Спаситель — я не видел лица, но почему-то знал, что это именно он — обнимал того старика, утешал его…

— Вы рассказали кому-нибудь об этом?

Монах вздохнул. Ответить он решился не сразу.

— Это был не первый мой сон, и всякий раз я делился увиденным с другими монахами, но они только отмахивались от меня. Тогда я решился пойти к наставнику…

— И что он сказал?

— Он отругал меня… сказал, что Спаситель отвернётся и от меня, если я не обуздаю свою строптивость, если не перестану донимать братьев…

Монах сложил дрожащие ладони вместе и беззвучно зашевелил губами.

— Вас терзают противоречия, — сказал Куова. — Ночами вы видите сны о милосердии Спасителя. А днём вы слышите, как жрецы грозят вечными муками.

Монах приоткрыл рот и тут же закрыл. Этот человек сомневался в каждом моменте своей жизни, понял Куова.

— Но… — Глаза монаха вдруг потухли. — Что, если я ошибаюсь?

— А вы ошибаетесь?

— Мой наставник сказал, что заблудшие избегают храмов и не могут насладиться красотой, посвящённой Спасителю. Поэтому они совершают злодеяния.

— Мне не раз доводилось видеть эту красоту. Сомневаюсь, что она способна утолить их голод.

— И я тоже! — оживлённо воскликнул монах. — Но я не знаю…

— Не знаете? Или вам непросто признать, что на самом деле ошибается ваш наставник?

— О чём вы?

— Некогда люди, чтобы обратиться с молитвой к богам, собирались у зиккурата. Вы бы поразились, будь у вас возможность узреть это воочию. Как можно возносить хвалу богам, когда над головой солнце вместо роскошного хрусталя? Разве могут боги услышать нас, когда смотрят сквозь облака, а не сквозь фрагменты величественных мозаик? Пожалуй, такую обитель веры вы сочли бы бедняцкой. И всё же каждому из нас там были бы рады.

Куова провёл пальцами по воздуху, мысленно касаясь каждого из присутствующих.

— Не человек должен служить Храму, а Храм — человеку. Но теперь он превратился в бездну алчности и коррупции, в которой царствуют первосвященник и его приспешники.

Он остановил взгляд на расстроенном монахе. На лицо легла маска сострадания.

— И вы это знаете.

— Я… знаю. Но мои братья этого не замечают.

— Они привыкли жить так, как им диктуют свыше. Покажите своим примером, что есть иная тропа.

— Но как? Как, если они предпочтут остаться незрячими?

— Природа наделила человека не одними лишь глазами. Прежде всех чувств лежит душа, форму которой придаёт пережитый опыт. Вот что отличает нас от холодных механизмов.

Куова отодвинулся к краю ступеньки, жестом приглашая монаха сесть рядом, а затем обратил взор в сторону толпы.

— Прислушайтесь к себе, — почти шёпотом обратился он к собравшимся. — Разве вам не близка мысль, что истинное величие не в золоте и мраморе? Оно в красоте душ тех, кто стоит бок о бок со своим ближним.

— А как же фларелонские гоплиеры? — насмешливо спросил кто-то из толпы. — Они, говорят, способны запоминать важные события.

Куова улыбнулся и развёл руками.

— Стало быть, из них выйдут превосходные супруги.

Люди ответили дружелюбным хохотом.

— Не путайте запоминание и переживание. Потому нам и трудно учиться на чужих ошибках, что недостаточно услышать историю — нужно пережить её. И если ближний не слышит вас, спросите себя, а слышите ли его вы?

— Но как… как же мне поступить? — с мольбой в голосе спросил монах. — Прошу, скажите мне! Ведь я…

Куова повернулся к нему и осторожно коснулся ладонью его плеча.

— Вы не должны отворачиваться от своих братьев, — сказал Куова. — Пусть даже ваши пути к Спасителю разнятся.

«Ответ внутри тебя».

Момент тишины. Безутешные глаза монаха наполнились слезами. Внезапно он встал со ступеньки и приложил пальцы к своей груди.

— У нас забрали… — Он с трудом удерживался от рыданий. — Наша вера искажена…

— Вера бывает разная, — произнёс Куова наполненным теплотой и участием голосом. — Если прямая дорога к Спасителю закрыта, надо научиться верить в души тех, кто рядом.

«И тогда… вы станете одним целым».

***

Стоя на крыльце жандармского плаца и цепко держась за холодные перила, Абрихель провёл более получаса, бесстрастно наблюдая за истязанием плетьми молодого жандарма. Артахшасса Тубал в очередной раз вывел из себя начальство бреднями о чистоте веры, и где-то в тёмных глубинах разума Абрихель подозревал, что впечатлительного юнца либо ненамеренно одурманил, либо использовал в своей игре бродяга, который притворяется мессией. И всё же Абрихеля не могла не восхитить выдержка жандарма. За всё время, отведённое на наказание, Артахшасса ни разу не вскрикнул. Такая же редкость, как и ясное небо в середине зимы.

Ещё почти час ему понадобился на то, чтобы строго выверенной комбинацией лечебных мазей и магического искусства привести спину Артахшассы в надлежащий вид. Она уже превратилась в сплошную сетку из тонкий длинных шрамов, такой и останется до конца жизни. Но даже так колдун ощутил приступ зависти: он бы без колебаний променял гладкую кожу на ровный позвоночник. Ценнее только колдовской дар.

Обычно после экзекуции наказанных запирали на пару часов в одиночной камере, однако он решил проявить великодушие и поговорить с Артахшассой. Несмотря на причуды последних недель, тот по-прежнему был компетентным и исполнительным жандармом. Каждый может сбиться с пути. И каждый заслуживает второго шанса.

Но превыше всего стоял личный интерес. Хотя Абрихель получил чёткие указания от курсора адептов образумить жандарма, как любил говорить покойный отец, уголь ценен, но под ним может лежать золото. Тайны, которые мог скрывать бродяга, не давали покоя.

Колдун прислонился спиной к вымощенной серым камнем стене и посмотрел в противоположный конец камеры, где обессиленно повис на цепях голубоглазый жандарм. Взгляд Абрихеля задержался на подтянутом теле юноши, золотистом в тусклом свете коридорных ламп, — на плечах и боках виднелись пятна засохшей крови. Отчего-то в памяти всплыл образ из старых мифов о воине-герое Заале, прикованном к скале на растерзание дивам и драконам. Подобные сцены всегда привлекали внимание.