«Но как добиться такого от загрубевшей души?..»

— Прости меня, дитя, — сказал он, демонстрируя собственную вину. — Я столько раз хотел увлечь тебя историями о мире, что забывал рассказать о том, когда жизнь выходит за грани игры.

Иона вытер нос рукавом. Осторожно улыбнулся. И тотчас же посерьёзнел.

— Ты прав, дядюшка, — тихо сказал он, опуская голову. — Нельзя смеяться над чужим горем.

Куова подозвал его и обнял, заботливо прижимая к себе. Простой жест, но дающий обещание доверия и безопасности, от которого Иона окончательно расслабился и положил голову на плечо своего учителя.

— Оба мы хороши.

Куова внезапно ощутил момент откровения — иногда достаточно дать человеку прощение, чтобы тот сам захотел подойти ближе.

— А можно я уже пойду? — умоляюще спросил Гафур.

Мясник превосходно разрядил драматичную обстановку. Гольяс звонко рассмеялся, совершенно позабыв о придуманных для себя же приличиях, и его смех подхватили остальные. Куова внезапно обнаружил, что ему хочется смеяться вместе со всеми.

Все они были разными, совершенно непохожими один на одного. Уже не молодой, но по-детски наивный и любознательный Гольяс, который в пылу споров поднимал самые острые темы и тут же боязливо оглядывался. Мясник Гафур — мужчина в самом расцвете лет — открытый и честный, который отчаянно хотел, чтобы кто-то более мудрый указал ему путь. Старый аптекарь Ширван разочаровался в жизни и находил мимолётные смыслы в поучении кого бы то ни было. Отставной солдат Ростам, ни на минуту не расстающийся с военным медиком Дарвешем. Наконец, Иона — дитя, которое впитывало новые знания как губка. У каждого были свои потаённые желания, постыдные страхи и обиды на несправедливый мир. Объединить же предстояло не просто скромный круг знакомых, а целый народ…

Куова счёл это испытанием. Математика власти и в прошлой жизни ускользала от него, но он умудрился познать мир через поэзию отношений и аналогии. В жизни новой всё осталось по-прежнему. Гольяс признавал в нём друга — так же, не видя причины противиться, поступили и его знакомцы. Куове оставалось лишь вести себя скромно, не чураясь сострадания и неуверенности, и неизменно привлекать наблюдательностью и живым разумом, способными обратить любое событие в притчу или урок. Он быстро добился превосходства, которое не бросается в глаза, но ощущается в каждом жесте, в каждом взгляде, в каждом ненароком выброшенном слове.

Гольяс как-то раз обмолвился, что запутался в своём восприятии Куовы: то он казался воплощением сурового отца-защитника, то виделся добрым и терпеливым учителем, то всё заслонял образ остроумного приятеля-собутыльника.

Вероятно, остальные чувствовали то же самое.

Вскоре за их играми в невш и непринуждёнными беседами стало наблюдать больше людей; узнавал из них Куова в лучшем случае треть. Иона не преминул воспользоваться возможностью попрактиковаться в арифметике и с довольным видом сообщил, что собравшихся теперь достаточно, чтобы проводить школьные лекции. Торговцы пловом и холодными напитками, почуяв прибыль, начали разворачивать свои шатры ближе к заветному углу. И даже немного снизили цены.

Три вечера Куова упорно притворялся, что не замечает незнакомцев, желая проверить, как скоро им надоест смотреть. Однако если раньше их упорства хватало на пару часов, теперь они могли прийти раньше и терпеливо стояли до конца, точно дети, жаждущие добиться внимания занятых родителей. Но, что самое поразительное, они приводили своих друзей.

Куова окинул взглядом тех, кто вновь пришёл поглазеть на игру. Он увидел крохотный кусочек кашадфанского общества: люди стояли каждый сам по себе, молчаливо и лишь некоторые чуть слышно о чём-то переговаривались. По его просьбе Гольяс пригласил одного из них сыграть.

— Что привело вас сюда? — поинтересовался Куова у своего соперника, сутулого мужчины с толстыми усами и в выглаженном бежевом пиджаке.

— Хочу получить ответы, — отозвался тот, сосредоточившись на застывшем восьмиграннике.

— На что?

— На всё.

— Вы уверены, что пришли туда, куда хотели?

Только тогда усач поднял голову и ошеломлённо уставился на Куову.

— Нет, то есть да, то есть… — он запнулся и потупил взор. — Но вы ведь сами сказали!

— Что сказал? — спросил Куова.

Предчувствие взбудоражило его душу.

— В день, когда вас арестовали, — начал объяснять усач. — Вы пришли на проповедь в лазурный храм и поспорили со жрецом. Вы сказали, что свобода — это возможность самому выбрать себе господина.

Куова доброжелательно усмехнулся.

— Но ведь я не в точности это имел ввиду. Это всего лишь шутливая фраза, изобличающая несовершенство души человека.

— Не понимаю, — покачал головой усач.

Куова вдруг осознал, что его соперник действительно сбит с толку.

Он вздохнул и попытался успокоить гостя, положив руку ему на плечо.

— Это афоризм, причём очень старый. Если не ошибаюсь, впервые его вывел ещё Уруг-Михр в письме шаху. Смысл в том, что люди боятся делать самостоятельные шаги в жизни.

— Нет-нет-нет, — залепетал усач. — Я не верю в это.

Куова заинтересованно приподнял брови.

— А во что вы верите?

Вместо ответа усач принялся нервно катать зар по доске. Куова подождал несколько секунд, подмечая его тревожность и беззащитность; он призадумался. Неужели под обёрткой технического и культурного прогресса живёт тот же народ, что и тысячу, две тысячи лет назад?

Он аккуратно забрал восьмигранник.

— Я верю в то, — сказал усач, оторвав взгляд от доски, — что ваши слова прокладывают дорогу к царству праведности и справедливости.

Куова покачал головой — вместо веры в словах этого человека звучал фанатизм. На миг ему захотелось выбранить усача, укорить в лености ума. Но он только слегка прищурился и продолжил смотреть на него, не говоря ни слова. Под его взглядом усач засуетился, бросил восьмигранник и начал спешно двигать чёрные фишки. В этих действиях не было ни тактики, ни расчёта — одно желание как можно скорее довести дело до конца.

«А если всё осталось прежним? — подумал Куова, представляя сотню копий его соперника, зачарованно ждущих новую порцию мудрости. — Они и впрямь как дети…»

Подобные люди принципиально не хотели утруждать себя поисками ответов. Куова понял это.

Их умы занимало другое: цены на хлеб с мясом, продолжительность смен на фабриках, возможность выпить горящей воды в конце рабочего дня. Кто-то думал о взятках для чиновников, о запланированном походе в храм или о надуманных достижениях чужих детей. Сильнее прочего их беспокоила неопределённость.

Они ожидали, что явится всемогущий чародей и покажет им, как жить.

В очередной раз замерев, зар показал заветную семёрку. Куова, тихо насвистывая услышанную по радио песню, мельком взглянул на гостей, затем взял одинокую белую фишку и провёл её к центру доски. Построение завершилось.

Раздались восторженные хлопки.

Подобное повторялось каждый вечер. Некогда ничем не примечательный уголок превратился в своего рода клуб под открытым небом. Люди приходили за ароматным ужином, свежими новостями и отдыхом, но прежде всего им хотелось подслушать очередной откровенный разговор. Они находили некое невинное удовольствие в том, чтобы, не вступая в игру самим, узнать, что кто-то живёт со схожими мыслями и проблемами. Это объединяло их вокруг Куовы.

Один раз Гольяс не выдержал и, как обычно, замаскировав своё волнение за легкомысленным весельем, сказал:

— Знаешь, Калех, — мне кажется, что ещё немного — и они начнут воспринимать тебя как бога.

Наступила неловкая тишина. Словно на сцене театра поймали самозванца, но никак не могли решить, что с ним делать — слишком хорошо он справлялся с украденной ролью. Даже Иона замер, раскрыв рот, и только переводил взгляд с одного взрослого на другого.

— Полагаешь, — послав другу лукавую усмешку, отозвался наконец Куова, — мне пора прекратить играть с ними?

«Пожалуй, я и правда заигрался», — подумал он. Вне всякого сомнения, Гольяс озвучил мысли большинства. То, как они смотрели, как перешёптывались между собой, как раз за разом приходили на встречи…