И дело вот в чём. Те полтора раза, кроме первого, когда стрижичья тушка обретала даймоническую, пусть и призрачную атрибутику, были связаны с очень сильными эмоциями. И охренительно негативными, прямо скажем. С точки зрения эфирных манифестаций это, в целом, оправдано. И логично.

Но мне категорически не хочется становиться даже не даймоном, а демоном из завиральных легенд. А интенсивность эмоций, необходимых для материального воплощения, достигается, похоже, только негативом. Ну такие мы, человеки, ничего не поделаешь: положительных эмоций меньше, они слабее. А всяких злостей, злобы и прочей зависти — вагон с прицепом.

И вот, есть у меня обоснованное подозрение, что злобствование и прочие замечательные вещи на меня в эфире окажут прямое влияние. Соответствующее испытанному. А у меня и так, если честно, проблемы нарисовались. Со чтоб ее, человечностью, пригорюнился душевный человек я. Некоторые намётки я сделал, даже выправлять буду.

Но, вопрос в том, что злобствующий для того, чтобы в материальный план пробиться, я, злобным хмырём от этого злобствования буду становиться. Быстро и злобно. Высоковероятно, что так, хотя эксперименты не помешают. И шкала “злобности”, несколько поржал я, представляя на эфирном терминале архива соответствующий циферблат со стрелкой. Ну и рогами в одной стороне циферблата и нимбом с другой, хех.

В общем — посмотрим, но не сегодня. А завтра сходим в оперу с девчонками. Ладычи насчёт этого развлекалова не слишком изобиловали подробностями — то ли не любители, то ли дороговато. И вправду — дороговато, по их словам, но богатенькой буратине мне — пофиг.

Дело в том, что оперными певцами, судя по всему, были не человеки. А биоконструкты, хотя, повторюсь, Ладычи больше по “правилам поведения и вежества” трещали в случае оперы, от деталей изящно уклоняясь. Ну если были пару раз ещё с родовыми — понятно, да и не критично.

И вот на следующий день девчонки нацепили цветочные подвязки, я взял себя в руки, чтоб яйцы не выкатывать, ну и погрузились мы на скотину ездовую, выдвинувшись в сторону йоперной театры.

Сама эта театра была небольшой, этаким куполом, натуральной полусферой, метров в пятьдесят-шестьдесят диаметром. Что на элитарность, мягко говоря, намекает. В общем, служка, подбежавший к остановившимся перед ажурно-лианным входом, нам бегуна и Индрика обещал обиходить, а Индрик, соответственно, служку не кушать.

После спешивания вытянул я лапы, на них девчонки ладошки положили, и только мы потопали было в арочный вход, как увидел я спешащего к нам родовича. Реально, чуть ли не бегом чешет, что как-то странно. И бежать ему, кроме нас, не к кому. Так что задумался я, послал всё в бездны, пыхнул облачком эфира. Ну, если к нам — то потерпит, а если не к нам — мимо пробежит, и хрен с ним.

Но, судя по всему, к нам, поскольку глазами он на наши персоны лупал. Так что я ход придержал и даже полуобернул наш шествующий конструкт в сторону подбегающего. Набегающий был каким-то младшим родовичем, как выяснилось по мере приближения. Какое-то слабо идентифицируемое смешивание, свет и вода, что-то такое. Я, собственно, даже чей он смесок, понять не смог толком, да и хрен с ним. Набежал этот родович, значит, башкой дёрнул, обозначив поклон.

И совершенно ментовским тоном, аж нога пнуть зачесалась, вываливет:

— Стригор Стрижич из Болотного Лога?

Я на это рожу кирпичом держу, только бровь поднял. Но уже интересно: я с плакатом “Стригор Стрижич я, восхищайтесь мной все со страшной силой!” по столице не хожу. А этот знает, что любопытно.

— Гореслав Горич, — поморщился этот тип, через пять секунд молчания. — Подьячий опричного приказа.

— Стригор Стрижич, хозяин Болотного Лога, — слегка кивнул я.

— Вам Стригор Стрижич, надлежит явиться…

— К лешему идите, — вежливо перебил я.

Ну реально, охерел этот подьячий в край. Во-первых, наплодили, блин, приказов — я про такой читом не читывал. Развели бюрократии, как сволочи!

Во-вторых, “надлежит” что-том служкам имперским. И их людишкам. Я — Родович! Империи и её службам, даже в ихних законах, обязанный налог платить, крайне скудный. И не убивать их, совсем уж без причины. Причём с причиной — могу и убить, так, на минуточку. И ежели хоть самому Императору от меня что-то там понадобится — ну, коньячку кружечку в моём симпатичном обществе испить, или ещё чего, то служка имперский может меня ПРИГЛАСИТЬ, по его августейшему велению. А явиться или нет — уже моё суверенное дело.

Безусловно, есть нюансы. И к анператорской морде, если ей меня пригласить в голову придёт, я побегу. Или из Империи подальше — тоже вариант. В обоих направлениях, в зависимости от раскладов, побегу. Не теряя тапки только потому, что не ношу.

Но “являться” — это из другой оперы, так что я крайне вежливо ответил. Посылать можно было, если уж совсем начистоту, не только к лешему, но и подальше. И даже импульс ускорения придать, в направлении посыла.

— Вы… — выпучил на меня буркалы хам. — Пьяны? — принюхался он. — Вас зовут в Опричный Приказ, Стрижич…

— Вон пошёл, пока не прибил, щучий сын, — тихо, с улыбкой, произнёс я. — Ты, видно, мозги потерял, к честному родовичу со своей приказчицкой бесчестно домогаться.

И аккуратно девичьи ладошки отпустил, неторопливо кладенец на предплечье перемещая. И формируя атакующий конструкт.

Хам на меня глаза выпучил столь сильно, что я бы забеспокоился, не выронит ли он буркалы свои хамские на мостовую. Но поскольку было мне на хама похрен, беспокоиться я не стал, пребывая в полутрансе, ожидая реакции.

— Я ещё вернусь, щенок! — пригрозил этот тип.

Причём, ускакивая от меня вдаль, блин! Вот ведь херня какая, озадачился я. А он вообще — служка приказной, или дурачок местный там, юродивый какой? Хотя меня знает. Бред какой-то, охреневшие подьячие культурным досугом наслаждаться мешают.

— Стригор Стрижич, а что это было? — непонимающе поинтересовалась Люба.

— Да, что? — с интересом и полуулыбкой уставилась на меня Люба.

— А вот хер его знает, девчонки, — честно ответил я. — Сам не понимаю.

— Я спрошу, Стригор Стрижич, — выдала Ола, чем искренне порадовала.

И не предстоящим, это радовало базово и системно. А тем, что произнесла это преувеличенно серьёзно, но со смешинками в глазах. А такие вещи у Олы меня всегда искренне радовали, поскольку бытиё её было до моего появления сходным с бытиём скорее домашней скотины, чем человека. Обласканной и всё такое, но девчонке даже поговорить-то толком было не с кем, почти всю её жизнь.

— Потом мне расскажешь, что поведал, — в тон девчонке ответил я.

Посмеялись немного, я ладошки взял, и потопали мы в йоперную театру.

После увитого ползучей ажурной лианой арчатого кораллового прохода, впёрлись мы в комнатушку, тоже полусферическую, с несколькими мембранами выходов. Встретил нас там служка, исполнивший танцевально-изящный поклон. То есть, беловодцы базово уклюжи и изящны, но тут было сложное и на удивление красивое движение, обозначающее поклон.

— Чем Оперный Театр Стольного Града может вам служить, уважаемый господин?

— Стригор Стрижич. Песнями, чем ещё может служить Оперный Театр, — пожал я плечами.

— Как скажете, господин Стрижич, — несколько замялся служка. — А…

— Примите, — протянул я гривну.

— Ложу на троих изволите?

— Изволим.

— Какие-то особые пожелания? Приватность особая…

— Просто послушать, — отрезал я.

Ну хрен знает, что, как и куда. А мы просто послушать и посмотреть пришли. Может, какие-то “опции” интересные и есть, но это если послушать понравится, на следующий визит, резонно рассудил я.

— Понял, господин Стрижич, пожалуйте за мной. И вы, сударыни, — склонился служка.

И повёл нас в один из разомкнувшихся мембранных ходов. А из другого выскочил служка, ну, не близнец первого, конечно, но похож точно. Уж жестами — один в один. И занял место нашего провожатого.

Сам театр был, как выяснилось, не просто невелик. А ОЧЕНЬ элитен. Никаких там галёрок, только ложи, тридцать четыре штуки, оценил я. Сама сфера разделена на тридцать шесть сегментов, в середине — круглая сцена. И один сегмент — вход, а один, очевидно, выход артистов.