Мне приходилось чуточку полегче, так как приходилось видеть в своём прошлом (виноват, будущем) ещё и не таких дамочек, но всё равно, если смотреть на товарища Аглаю сзади, со стороны её филейной части, казалось, что это воздушный шар, готовившийся вот-вот улететь. Однажды я обозвал её Винни-Пухом, на что она не обиделась. Я поначалу удивился, но вспомнил, что Милн ещё свою сказку не написал.

– Иван Васильевич, что там она на меня наговорила?

– Вот я тебя и хотел спросить, интересно же. Она мне сказала, что ты ей нахамил по поводу отношения коммунистов к половому вопросу.

Ох ты, вон оно о чём! Товарищ Аглая была повернута на «половом вопросе». По её мнению, семья исчерпала себя как буржуазный пережиток, потому что семья – это продажа женщины мужчине. А если не продажа, то вопрос упирается в простой секс. А секс – это всего лишь…

– Товарищ Аглая сказала, что вопрос удовлетворения половых потребностей нужно решать просто – захотелось и пошли. Ну, как воды попить. А я ей сказал, что если человеку захочется попить воды, то он будет искать чистый родник, а не лакать из первой попавшейся лужи.

На самом-то деле это сказал сам Владимир Ильич Ульянов-Ленин, когда его вывела из себя одна из высокопоставленных женщин, как и товарищ Аглая, с пунктиком свободной любви. Сифилис в восемнадцатом году ещё не получил такого распространения, как в двадцать первом, но уже давал о себе знать. Вон, после появления товарища Аглаи некоторые ребята из ЧК и губисполкома бегают к доктору, пользующему их спринцеванием не то раствора марганцовки, не то горячего молока. Бр-ррр. Я теперь жалею, что отправил в ревтрибунал того венеролога-спекулянта.

– Володя, ты парень умный, скажи, на кой нам такие кадры?

Не хочу говорить ничего худого о Петрограде. Большинство людей, посланных на «укрепление» провинции, были толковые ребята, но иногда попадались и такие, как Аглая или мой прежний редактор.

– Так их в нагрузку дают, – сообщил я.

Иван Васильевич удивленно раскрыл глаза. А, он же не знает, как это бывало во времена моего детства, когда вместе с банкой сгущенки приходилось брать килограмм макарон.

– Есть люди нужные и люди ненужные. Нужных отдавать жалко, но приходится. Ненужных не жалко, но их никто не берет. Вот и приходится в нагрузку к нужным давать и таких. Петроград всё-таки побольше Череповца, соответственно, количество дураков на единицу населения тоже выше.

– А я её вам хотел отдать. Может, ты её к делу пристроишь?

Услышав подобное, я чуть не возопил: «Иван Васильевич, что мы тебе плохого сделали?», но, к счастью, начальник губернии шутил.

– И куда мне её деть? – вздохнул Тимохин. – Она в губисполкоме словно министр без портфеля. Если ей женсовет доверить, так меня потом бабы побьют. А это, сам понимаешь, умаление авторитета партии большевиков и нашего правительства.

Да уж, да уж! Женсоветы у нас должны отвечать за охрану материнства и детства. Эта наотвечает!

– Может, её в ревтрибунал сдать? – предложил я. – За распространение венерических заболеваний.

Кажется, идея Тимохину понравилась, он даже крякнул, предвкушая заседание. Но Иван Васильевич был дипломат, да и статьи такой в революционных декретах нет.

– А давайте мы её в уезд отправим, в Тихвин.

– Почему Тихвин?

– От Череповца далеко, от Питера близко.

Тимохин почесал затылок, прикидывая, так ли плохи тихвинские товарищи, чтобы подкладывать им такой «подарок».

– О, придумал! – загорелся вдруг я, вспомнив встречу с одним из ответственных работников: – Слышал я краем уха, что товарищ Паргаль, который в Парфеново начальником женской трудовой коммуны назначен, жаловался, что трудно ему найти общий язык с контингентом. Народ работящий, все приказы с полуслова понимает, но отсталый. Вот, можно товарища Аглаю ему в заместители и определить. И трудовой коммуне веселее будет, и от нас подальше. Пусть просвещает тамошних коммунарок на предмет свободной любви.

– Ну, Владимир Иванович, ну ты и зверь! – с уважением сказал Тимохин. Потом советский губернатор расхохотался. Отсмеявшись, махнул рукой, давая понять, что аудиенция окончена: – Уходить будешь, скажи секретарше, чтобы печатала приказ на товарища Аглаю как на нового заместителя.

Не выдержав, Тимохин опять захохотал. Ну ещё бы. Парфеновская трудовая коммуна возникла на основе женского монастыря, упраздненного после революции.

Батальон ВЧК

Мои парни говорили, что я педант и зануда, что вместо революционного чутья на потенциальную контру требую от них конкретных фактов или, по крайней мере, дельных соображений. Ворчали, но потихонечку привыкали и уже не «гнали» мне сказочки об офицерах, только и ждущих, чтобы шмальнуть нам в спину, а приносили в клювике конкретные данные: где оный офицер служит, есть ли оружие, каковы политические предпочтения, замечен ли в нелояльных высказываниях против Советской власти.

Врать не стану, что всё было так уж гладко. Мои оперативники – парни из бедных семей, во время обысков во все глаза глядели на то добро, что мы изымали. Бывало, что к ручонкам «прилипали» кое-какие вещички: золотые часики, серебряные портсигары, не говоря уже о колечках или цепочках. По нашим законам мне положено сдавать нечистоплотных чекистов в ревтрибунал, а у того решение по таким преступлениям одно – расстрел. Я же на первый раз ограничивался превентивной беседой в своём кабинете, после чего мой подчиненный, если видел блестючую штуковину, просящуюся в руки, начинал испытывать рвотный рефлекс и легкое головокружение.

То же самое было и с любителями «попить чайку». Нет, я ничего не имел против, если кто-нибудь из парней вечером накатит соточку с устатка, но если утром видел шаткую походку и «выхлоп» подчиненного, то проводил «воспитательную работу». В моё время такого начальника, как я, выгнали бы с работы – а могли бы и посадить, да и в восемнадцатом, узнай руководство управления или губисполком о моих «методах», по головке бы не погладили. Но здесь всё шито-крыто. Ни у кого из парней даже мысли не возникло сходить и нажаловаться Есину или Тимохину. Напротив, слышал на стороне, что опера из отдела по борьбе с контрреволюцией своего начальника уважают, потому что «Аксенов, он тебя вы…т и высушит, но начальству не сдаст, паёк не отберет, а ещё и свой отдаст!». Приятно, ёлки-палки.

Опять-таки руководство ухватилось руками и ногами за мою идею создать при губчека собственную столовую, чтобы холостые ребята могли есть горячее по три раза в день. Я же исходил из того, что если мы будем скидывать свои пайки в общий котел, то выйдет нажористей. Теперь мои ребята выглядели поприличней, а не падали в голодные обмороки, как уже бывало, потому что в одиночку ты стрескаешь свой паёк в один присест всухомятку, а если сварить, то это совсем другой коленкор! Сытый чекист, он и работает лучше, да и дурные мысли приходят реже.

Я замечал за собой, что частенько говорю слово «шамать» вместо «поесть», перловую кашу называю «шрапнелью», а вместо «пошли» говорю «попёрли». То есть начал использовать в своей речи сленг двадцатых годов. Но это не страшно. Хуже, что мои парни поднахватались от меня разных слов-паразитов, прихваченных из двадцать первого века. Разумеется, я пытался говорить в соответствии с реальностью, но куда девать лексикон? Мог вдруг ляпнуть «сходи погугли», вместо того чтобы сказать «наведи справки», «фильтруй базар» – вместо «следи за своей речью», а как-то обозвал Есина «генералом». К счастью, генерала пропустили мимо ушей, а вот остальное приходилось объяснять. Гугль стал у меня словарем-справочником типа Гранат[6], а вот «фильтруй базар» неожиданно прижился. Ещё стали популярны фразы «Попутного ветра в горбатую спину», «Наградить орденом сутулого с закруткой на спине!», «Порвать как Бобик грелку!».