— Ты бы только послушал его выступление! Такой надменный тон…

— А что тон? — все больше распалялся Нико. — Видите ли, нам не нравится тон противника! Нам не по себе от этого тона! Он говорит правду, мы прекрасно видим, что его доводы верны, и только потому, что ничего не можем возразить, во всеуслышание заявляем, что нам не нравится его тон. Мы готовы обвинить его в надменности только потому, что он доказал неверность наших выкладок. Ничего себе, хороший выход из положения…

Никто не проронил ни слова. Нико молодцеватой походкой прошелся вокруг стола, в запальчивости, словно споря с самим собой, отрывисто изрекая: «История! Да, да, история!», «Тон!», «Приношу глубокую благодарность!», «И это ваша аргументация…»

В дверь позвонили. Присутствующие недоумевающе, переглянулись.

— Это Звиад, — сказал Нико, направляясь к двери, но Шадиман опередил его.

Вошли Силован Рамишвили и Илларион Цхададзе. Шадиман, не закрывая двери, вышел на лестницу, чтобы встретить остальных гостей, но в подъезде никого не оказалось, и, огорченный, он вернулся.

Рамишвили, ни с кем не поздоровавшись, бросил в кресло шляпу и портфель и принялся ходить вокруг стола. Цхададзе же вежливо поклонился хозяевам, поцеловал руку Текле и робко сел на стул, держа шляпу и портфель на коленях. Взглядом он следил за метавшимся вокруг стола Рамишвили.

— Я только на минутку. Позовите Звиада! — бросил Рамишвили и взглянул на Нико.

— Его нет дома, — спокойно ответил тот.

Рамишвили посмотрел на часы.

— Звиада нет дома? Ну что ж, хорошо. Я категорически заявляю, что решение ученого совета неправильно. Мы поедем в Москву, там представим диссертацию и там же защитим!

— В Москву? Почему, профессор? — удивился Нико.

Рамишвили приблизился к Нико. Он подошел так близко, что Нико пришлось отступить назад.

— Именно в Москву! — поднял голос Силован Рамишвили. — Да, да, в Москву! Там нас поймут, и там выяснится, кто прав — ученый совет или мы! Моему мнению предпочли мнение неофициального оппонента. Вы понимаете, батоно Нико, что это значит? Вам понятен их расчет? Диссертационная работа здесь ни при чем, главная причина кроется в другом! Я утверждаю, что Звиад Диасамидзе — талантливый человек, а у таланта всегда найдется противник и соперник! Так было, есть и будет! Да не смотрите вы на меня с удивлением, я вам правду говорю!

Нико отступил еще на шаг.

— Таланта никто не сможет отнять, дорогой Силован!

— Зато преградят дорогу, обрежут крылья, возьмут в оборот и принудят к покорности, а покорность и талант — вещи несовместимые! Да, талант и покорность даже одной ночи не могут оставаться под одной крышей, так-то, мой друг… А потом, кто доказал, что у Рамишвили помутился рассудок, что глаза у Диасамидзе не на месте, а разум и глаза агронома…

— Арчил Джиноридзе и… жизнь, сама жизнь! — решительно сказал Цхададзе и встал.

Рамишвили подскочил к нему, потрясая кулаками над головой:

— Ну, и кого же вы подразумеваете под этой жизнью, уважаемый товарищ доцент? Почему вы и ваши коллеги думаете, что эта жизнь не я, а кто-нибудь другой, тот же ваш Джиноридзе? Значит, только кто держит в руках лопату и серп, тот и есть жизнь? Мои знания, мои мысли, мои исследования, мои труды и бессонные ночи — не жизнь? Доцент Цхададзе и его коллеги должны бы знать, что Силован Рамишвили в свое время и серпом жал, и лопатой землю копал, и секатором резал, и на тракторе тоже сидел… И почему Силован Рамишвили не жизнь? А непременно агроном колхоза — жизнь? Ответьте мне, доцент Цхададзе!

Глаза Рамишвили метали молнии. Он бушевал, и слова его были похожи на завывание. Цхададзе, не ожидавший такой реакции профессора, не решался продолжать спор и собрался уходить.

Раздался звонок. Дверь опять открыл Шадиман. Рамишвили увидел секретаря ученого совета Левана Дочвири и поспешил ему навстречу.

— Как вы вовремя пришли, коллега! Можете себе представить, что я никак не могу убедить уважаемого Нико, что решение ученого совета неправильно, что произошла ошибка, недоразумение. Какое у вас мнение на этот счет?

— Я думаю, что все совершенно ясно, — холодно сказал Дочвири.

Ответ Дочвири не понравился Рамишвили, и он с вызовом спросил:

— А все-таки, что же вам ясно?

— Неужели вы сами не знаете?

— Нет, я ничего не знаю!

— Ученый совет вынес правильное решение, уважаемый профессор!

Профессор опять вспыхнул и, нервно рассмеявшись, язвительно бросил в лицо Дочвири:

— Не живите чужим умом!

Все смутились, не ожидая от Рамишвили такой грубости. Леван чувствовал, что возбуждение Рамишвили уже перешло в истерику и возражать ему не имело смысла, поэтому он только как можно спокойнее спросил:

— Кто вам сказал, уважаемый профессор, что я живу чужим умом?

— А мне не нужно, чтобы об этом докладывали! Мне достаточно посмотреть на человека, и я моментально догадываюсь, своим или чужим умом он живет. — Он пристально посмотрел в глаза Левану и заключил: — Вот, например, вы чужим умом живете, да, да, как раз чужим!

Это было уже чересчур, и Леван не выдержал:

— Вы сердитесь и становитесь невежливым!

— Жить чужим умом — первейшая невежливость, — грубо ответил Рамишвили, — пока Джиноридзе не выступал, ваши мозги были так (он сделал рукой жест), а после его слов сразу перевернулись, и вы, подойдя к урне, проголосовали против. А теперь вы пришли сюда, чтобы высказать родителям соболезнование! Что, попал прямо в точку? Правда-матка глаза колет!

…Хозяевам неловко. Больше всех встревожен Нико, несколько раз он пытался успокоить Рамишвили, но тщетно, и он вышел из комнаты. Текле и Лили последовали за ним.

— Не скрою, — очень сдержанно ответил Леван Дочвири, — я проголосовал против. Если бы вы заглянули себе в сердце, вы бы тоже так поступили…

— Так вероломно отрезать путь молодому ученому, — как-то утих Силован Рамишвили и другим тоном, но с прежней язвительностью продолжал: — Всадить нож в спину. Вы захотели угробить талант, но это вам не удастся, не выйдет, товарищ Дочвири! Вы думаете, я не знаю, чьих это рук дело? Мне ведь известно, что против проголосовало пятнадцать человек. Разве не так? Пятнадцать, да? Я могу назвать их фамилии! Хотите? Нет? Вам что, не по себе? Вот то-то и оно! Я прекрасно вижу, товарищ Дочвири, что вы и ваши коллеги хотите сдать меня в тираж, но рановато! Без Рамишвили вы ничего из себя не будете представлять. Ну, в конце концов, кто такой этот ваш Джиноридзе?

— Вы знаете его, — просто сказал Цхададзе.

— Я? Я знаю Джиноридзе? — удивился Рамишвили.

— Да, вы его знаете! Он ваш бывший студент, — решительно подтвердил Цхададзе.

— Мой студент? — еще больше удивился Рамишвили. — Нет… что-то не помню! Очевидно, он был бездарью, интриганом. Бездарные люди обычно озлоблены и желчны. Таких я не запоминаю!

— Этого не может быть!

— Замолчите! — с раздражением прикрикнул Рамишвили на Цхададзе. — Как вы смеете так со мной разговаривать, вы что, Джиноридзе?

— Ваш воспитанник сказал вам сегодня правду, — пришел на помощь Цхададзе Леван.

Повернувшись к Левану, Рамишвили отчеканил:

— Это вы тоже говорите с чужих слов!

— Во всяком случае, не с ваших!

— Вы, — растягивая слова, сказал Силован Рамишвили, — говорили с моих слов, товарищ Дочвири, когда я был заведующим кафедрой! А сейчас я рядовой профессор!

— Ложь! — крикнул Леван, а Рамишвили, словно приобретая новые силы, еще более разгоряченный и сердитый, накинулся на него:

— Правда, святая правда! Вы подражаете только начальству! Мнение и решение должностных лиц для вас закон, и вы являетесь не секретарем кафедры, а секретарем мнения заведующего кафедрой!.

— Я не позволю вам!..

— Не нуждаюсь! — прервал Дочвири Рамишвили. — Я не нуждаюсь ни в каком позволении… Ваше позволение пусть остается при вас, товарищ секретарь! Я вам сказал чистейшую правду, все это чувствуют, я, он (он показал на Цхададзе) и многие другие, они боятся тебя, потому что ты, — все более чеканя слог, продолжал говорить Рамишвили, — сделать дело другому не можешь, а вот испортить его — на это ты мастер… Это вы тоже великолепно доказали сегодня!